 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
уже были высказаны поэтами и творческими мыслителями.
Поэтому мы не можем относиться равнодушно к творчеству поэтов, ибо они в своих главных
произведениях и в своем глубочайшем вдохновении черпают из недр коллективного бессознательного и
высказывают вслух то, о чем другие лишь грезят. Но хотя поэты все это вслух выговаривают, все же они
высказывают только символ, доставляющий им эстетическое наслаждение, но не сознают при этом его
истинного значения. Я не оспариваю того, что поэты и мыслители имеют воспитательное влияние на
своих современников и на потомков; однако мне кажется, что влияние их, по существу, покоится на том,
что они громче и яснее высказывают то, что все знают; и лишь поскольку они выражают это всеобщее
бессознательное «знание», постольку они оказывают воспитывающее или обольщающее воздействие.
Наиболее сильное и непосредственное суггестивное воздействие оказывает тот поэт, который умеет
выражать в подходящей форме самый поверхностный слой бессознательного. Чем глубже проникает
созерцание творческого духа, тем более чуждым становится он толпе и тем сильнее становится
противление со стороны тех, которые сколько-нибудь выделяются из толпы. Масса не понимает его, но
бессознательно живет тем, что он высказывает; и не потому, что он это высказывает, а потому, что она
живет из того коллективного бессознательного, в которое он смотрел. Правда, лучшие представители
нации понимают кое-что из того, о чем он говорит, но так как высказанное, с одной стороны,
соответствует тому, что происходит в массе, а с другой стороны, предвосхищает их собственные
стремления, то они ненавидят творца этих идей, и притом не по злобе, а из инстинкта самосохранения.
Когда же постижение коллективного бессознательного доходит до такой глубины, что сознательное
выражение не ухватывает больше его содержания, тогда нельзя бывает сразу решить вопрос: имеем ли
мы дело с болезненным продуктом или же с произведением, непонятным ввиду его особенной
глубины? Чаще всего такое, недостаточно постигнутое, но глубоко значительное содержание бывает
чем-то болезненным. А болезненные произведения по общему правилу бывают значительны. Но доступ
к ним в обоих случаях труден. Слава их творцов, если она вообще приходит, бывает посмертной, а
иногда опаздывает даже на несколько столетий. Утверждение Оствальда, что ныне гениальный дух
может остаться без признания самое большее лишь в течение приблизительно десяти лет, —
ограничивается, надо надеяться, областью технических изобретений; иначе такое утверждение было бы
в высшей степени смешно.
Следует указать еще на один пункт, который кажется мне особенно важным. В «Фаусте», в
«Парсифале» Вагнера, у Шопенгауэра и даже в «Заратустре» Ницше — разрешение проблемы имеет
религиозный характер. Не удивительно поэтому, что и Шпиттелер вынужден обратиться к религиозному
пониманию проблемы. Если какая-нибудь проблема понимается «религиозно», то, психологически
говоря, это означает: «очень значительно», «особенно ценно», «применительно к человеку в его целом»,
следовательно и к его бессознательному (Царство Божие, потусторонний мир и т. д.). У Шпиттелера
религиозная форма имеет даже прямо-таки чрезмерную плодотворность, причем специально
религиозное теряет, конечно, в смысле глубины, но зато выигрывает в смысле мифологического
богатства, архаизма и, следовательно, проспективной символики. Нагроможденные мифологические
сплетения увеличивают неясность в постановке и разрешении проблемы и делают произведение
Шпиттелера труднодоступным. Все то темное, причудливое и безвкусное, что всегда бывает присуще
мифологической нагроможденности, затрудняет эмпатию, изолирует этим смысл поэтического
произведения и придает целому несколько неприятный привкус той оригинальности, которую можно
отличить от психической ненормальности лишь благодаря проявляющемуся в иных местах опасливо-
заботливому приспособлению.
Мифологическое нагромождение, несмотря на всю свою утомительность и безвкусность, имеет
все же одно преимущество, именно то, что символ может в нем развиваться, но, впрочем, в столь
бессознательной форме, что сознательное остроумие поэта нигде не может помочь выражению смысла
и обслуживает исключительно и всецело мифологическое нагромождение и облечение его в
пластические образы. Поэтическое произведение Шпиттелера отличается от «Фауста», так же как и от
«Заратустры», именно тем, что там сознание поэта принимало большее участие при создании смысла
символа и вследствие этого мифологическое нагромождение в «Фаусте» и идейное нагромождение в
«Заратустре» оказывалось оттесненным на второй план в интересах искомого разрешения. Вот почему и
«Фауст», и «Заратустра» эстетически стоят гораздо выше шпиттелеровского «Прометея». Зато
