 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
чем его осуждать, необходимо тщательно исследовать, как действовал этот догмат в религиозной жизни
тех веков и чем наше время косвенно обязано ему. И в самом деле, нельзя упускать из виду, что именно
вера в действительность этого чуда требует отрешения психического процесса от того, что познается с
помощью внешних чувств, — отрешения, которое неизбежно должно влиять на характер психического
процесса. Дело в том, что процесс определенно направленного мышления становится положительно
невозможным, если чувственно воспринимаемое приобретает слишком высокую ценность у порога
сознания. Приобретая слишком высокую ценность, чувственно воспринимаемое постоянно проникает в
психику, разрывая и разрушая функцию определенно-направленного мышления, основанную именно на
исключении всего неподходящего. Это простое рассуждение непосредственно показывает нам, каков
практический смысл подобных догматов и обрядов: рассмотренные с такой точки зрения, они могут
устоять и перед чисто приспособленческим «биологическим» воззрением, не говоря уже о прямых,
специфически религиозных воздействиях, которые имеет на отдельного человека вера в этот догмат.
Несмотря на высоту, на которой для нас стоит Скот Эригена, мы не имеем никакого права обесценивать
деятельность Радберта. На этом примере нам следовало бы научиться, что мышление интровертного и
мышление экстравертного не поддаются одинаковому мерилу, и это потому, что обе формы мышления
по отношению к своим целям совершенно различны в самой своей основе. Можно было бы сказать, что
у человека интровертного мышление рациональное, тогда как у экстраверта оно программированное.
Все вышеизложенное — и я особенно настаиваю на этом — отнюдь не должно давать какого-
либо решающего определения относительно индивидуальной психологии обоих авторов. То, что мы
знаем о личности Скота Эригены — а знаем мы весьма мало, — недостаточно для постановления
верного диагноза его типа, — но и то немногое, что мы знаем, уже дает нам право предполагать, что он
принадлежал к интровертному типу. О Радберте мы почти ничего не знаем. Знаем мы лишь то, что он
утверждал нечто противоречащее общему человеческому мышлению; благодаря верной логике чувства
он, однако, понял то, что соответствовало потребностям его времени и могло быть принято его
современниками. Этот факт указывает скорее на экстравертный тип. Но вследствие недостаточного
знания обеих личностей мы принуждены отказаться от всяких суждений, тем более что дело могло
обстоять и совершенно иначе, особенно по отношению к Радберту: мы имеем точно такое же право
предполагать, что он был представителем интровертного типа, но человеком умственно ограниченным,
вовсе не стоявшим выше своей среды, обладавшим логикой, вполне лишенной оригинальности, и
способным выводить лишь элементарные заключения из готовых предпосылок, найденных им в
сочинениях Отцов Церкви. Напротив, Скота Эригену можно было бы причислить к экстравертному
типу, будь у нас доказательство, что его окружала среда, сама по себе отличавшаяся здравым смыслом
(common sense'ом) и потому ощутившая соответствующее выражение как нечто подходящее и желаемое.
Но таких доказательств по отношению к Скоту Эригене у нас именно и нет. С другой стороны, мы
знаем, сколь велика была в те времена жажда реализации религиозного чуда. Этому особенному
настроению духа, царившему в те времена, воззрение Скота Эригены должно было казаться холодным и
мертвящим, в то время как утверждение Радберта должно было, напротив, производить животворящее
впечатление, потому что оно конкретизировало то, чего каждый желал.
4. Номинализм и реализм
Спор о причастии, волновавший умы в IX веке н. э., до был лишь первым призывом к великой
борьбе, разъединившей людей на много веков и таившей в себе необозримые последствия. Мы говорим
о непримиримой противоположности между номинализмом и реализмом. Под номинализмом
понимали то направление, которое утверждало, что так называемые универсалии, а именно родовые
или общие понятия, как, например: красота, добро, животное, человек, не что иное, как nomina (имена,
названия), слова или, как иронически выражались, flatus vocis (явление речи, факт языка). Анатоль Франс
говорит: «Что значит мыслить? И как мы мыслим? Мы мыслим словами — представим себе только, что
философ-метафизик, чтобы изобразить систему мира, должен прибегать к — правда,
усовершенствованным — крикам обезьян или собак». Это крайний номинализм; в такую же крайность
впадает Ницше, понимая разум как «метафизику речи».
