 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
поставлена в новой и своеобразной форме Ницше в его, относящемся к 1871 году, сочинении «Рождение
трагедии». Это юношеское произведение относится, правда, не столько к Шиллеру, сколько в гораздо
большей степени к Шопенгауэру и Гете. С Шиллером его, однако, связывает, по крайней мере по
видимости, близость в области эстетики и веры в греческую культуру; с Шопенгауэром — пессимизм и
мотив искупления, и, наконец, бесконечно многое связывает его с гетевским Фаустом. Для наших целей
наибольшее значение имеет, конечно, его отношение к Шиллеру. Однако мы не можем пройти мимо
Шопенгауэра и не заметить, в какой степени он претворил в действительность те предчувствия
восточных постижений, которые у Шиллера возникают лишь как бледные схемы. Если оставить в
стороне пессимизм, возникающий из контраста с радостностью христианской веры и уверенностью в
искуплении, то окажется, что учение Шопенгауэра об искуплении есть учение по существу буддийское.
Шопенгауэр перешел на сторону Востока. Этот шаг является несомненно реакцией по контрасту,
направленной против нашей западной атмосферы. Эта реакция продолжается, как известно, в
значительной степени и в наши дни, проявляясь в различных течениях, более или менее целостно
ориентирующихся в сторону Индии. В своем стремлении на Восток Ницше, однако, не
идет дальше
Греции. Он ощущает Грецию как нечто среднее между Западом и Востоком. Постольку он соприкасается
с Шиллером — но как отличается его понимание эллинской культуры! Он видит темный фон, на
котором написан златозарный радостный мир Олимпа. «Чтобы иметь возможность жить, греки должны
были, по глубочайшей необходимости, создать этих богов». «Грек знал и ощущал страх и ужасы
существования: чтобы быть вообще в силах жить, он принужден был заслонить себя от них блестящим
порождением грез — олимпийцами. Необычайное недоверие к титаническим силам природы,
безжалостно царящая над всем познанным Мойра, коршун великого друга людей — Прометея,
ужасающая судьба мудрого Эдипа, проклятие, тяготевшее над родом Атридов и принудившее Ореста к
матереубийству», «непрестанно все снова и снова преодолевалось греками при посредстве этого
художественного междумирия олимпийцев или, во всяком случае, прикрывалось им и скрывалось от
взоров». Греческая «радостность», ликующее небо Эллады как блистательная иллюзия, прикрывающая
собою мрачный фон, — такое понимание нуждалось в людях нового времени — какой веский аргумент
против морального эстетизма!
Тем самым Ницше становится на точку зрения весьма отличную от Шиллера. То, что мы могли
предчувствовать у Шиллера, а именно что его письма об эстетическом воспитании были попыткой
разрешить также и свою личную проблему, становится вполне достоверным применительно к труду
Ницше — «это глубоко личная книга». Но если Шиллер начинает лишь робко, бледными красками
набрасывать свет и тень и пытается понять ощущаемую в собственной душе противоположность как
противоположность между «наивным» и «сентиментальным», исключая, однако, все запредельные
планы и бездны человеческой природы, — то понимание Ницше проникает глубже и устанавливает
напряженную противоположность, которая одной своей стороной ни в чем не уступает лучезарной
красоте шиллеровских видений, но, с другой стороны, находит бесконечно более темные тона, которые
хотя и повышают силу света, но вместе с тем дают предчувствие, что за ними скрывается еще более
глубокая ночь.
Свою основную пару противоположностей Ницше называет аполлонически-дионисийской.
Постараемся прежде наглядно представить себе природу этой пары противоположностей. Для этого я
приведу ряд дословных цитат, которые дадут возможность читателю, не читавшему произведения
Ницше, составить собственное суждение и в то же время проверить на этом и мое понимание.
1. «Было бы большим выигрышем для эстетической науки, если бы не только путем логического
уразумения, но и путем непосредственной интуиции пришли к сознанию, что поступательное движение
искусства тесно связано с двойственностью аполлонического и дионисииского начал, — подобным же
образом как рождение стоит в зависимости от двойственности полов при непрестанной борьбе и лишь
периодически наступающем примирении» .
2. «С их двумя божествами искусств, Аполлоном и Дионисом, связано наше знание о той
огромной противоположности в происхождении и целях, которую мы встречаем в греческом мире
между искусством пластических образов — Аполлоновым — и не пластическим искусством музыки —
искусством Диониса, — эти два столь различных стремления действуют рядом одно с другим, чаще
всего в открытом раздоре между собою и взаимно побуждая друг друга ко все новым и более мощным
