 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
их мистериям чрезвычайное значение для греческой народной жизни и осталась совершенно не
замеченной прежними страстными почитателями Греции. Они довольствовались тем, что наивно
приписывали грекам все, чего недоставало им самим.
Итак, грек в дионисийском состоянии отнюдь не становился произведением искусства, —
напротив, его прежде всего захватывало его собственное варварское существо, он лишался своей
индивидуальности, распадался на все свои коллективные составные части и впадал в единство с
коллективным бессознательным (отрешаясь при этом от своих индивидуальных целей), в единство «с
гением рода и даже природы». Для человека, уже достинувшего аполлонического самообуздания, такое
состояние опьянения, заставлявшее человека совершенно забывать самого себя и свою человечность и
превращавшее его в существо подвластное одним влечениям, такое состояние должно было быть чем-то
презренным, вследствие чего с самого начала неизбежно должна была разражаться жестокая борьба
между обоими влечениями. Попробуйте освободить влечения цивилизованного человека! Фанатичный
почитатель культуры воображает, что из этого возникнет одна красота. Такое заблуждение основано на
чрезвычайном недостатке психологических познаний. Сила влечений, скопившихся в цивилизованном
человеке, страшно разрушительна и гораздо опаснее влечений первобытного человека, который
постоянно понемногу изживает свои негативные влечения. Соответственно этому, ни одна война
исторического прошлого не может сравниться по грандиозной гнусности с войной цивилизованных
наций. Вероятно, так же обстояло дело и у греков. Именно от живого чувства ужаса им и удалось
постепенное примирение дионисийства с аполлонизмом — «чудодейственным метафизическим актом»,
как говорит Ницше с самого начала. Это выражение Ницше необходимо запомнить, равно как и другое
его замечание, что противоположность, о которой идет речь, «только по видимости примирена общим
словом „искусство“». Необходимо запомнить эти утверждения, потому что у Ницше, как и у Шиллера,
ярко выражена тенденция приписывать искусству посредническую и искупительную роль. И благодаря
этому проблема застревает в эстетическом — безобразное тоже «прекрасно»; в обманчивом мерцании
эстетически прекрасного все отвратительное — даже злое — начинает блистать и кажется достойным
желания. Художественная натура в Шиллере, так же как и в Ницше, присваивает искупительное
значение себе и своей специфической способности творить и выражать.
И за этим Ницше совершенно забывает, что для эллинов борьба Аполлона против Диониса и их
конечное примирение было совсем не эстетической проблемой, а религиозным вопросом.
Дионисийские празднества сатиров были по всей аналогии чем-то вроде тотемистических празднеств,
сопровождающихся ретроспективным отождествлением с мифическими предками или даже прямо с
тотемистическим животным. Дионисийский культ во многих местах имел мистически-спекулятивный
оттенок и во всяком случае производил очень сильное религиозно возбуждающее влияние. То
обстоятельство, что из первоначально религиозной церемонии возникла трагедия, имеет то же самое
значение, как связь нашего современного театра со средневековыми мистериями и их чисто
религиозной основой; это не дает оснований для того, чтобы рассматривать проблему под чисто
эстетическим аспектом. Эстетизм — это новомодные очки, через которые психологические тайны
дионисийского культа представляются в таком свете, в каком античный мир, наверное, никогда не
видел и не переживал их. Шиллер так же, как и Ницше, совершенно упускает из виду религиозную точку
зрения и заменяет ее эстетическим рассмотрением. Конечно, эти явления имеют безусловно и свою
эстетическую сторону, которой нельзя пренебрегать. Но если рассматривать средневековое
христианство только с эстетической точки зрения, то его истинный характер настолько же искажается и
оказывается внешним, как если бы мы понимали его исключительно с исторической точки зрения.
Истинное понимание может иметь место только на сходном основании, ибо никто не будет утверждать,
что сущность железнодорожного моста достаточно понята, если ее ощутить эстетически. Вот почему то
истолкование, согласно которому борьба между Аполлоном и Дионисом есть вопрос о
противоположных эстетических влечениях, переносит всю проблему, без всяких исторических и
содержательных оснований, в эстетическую сферу, вследствие чего она подвергается лишь частичному
рассмотрению, которое никогда не сможет верно постигнуть ее содержание.
Несомненно, что такой сдвиг должен иметь свою психологическую основу и цель. Преимущество
такой процедуры нетрудно открыть: эстетическое рассмотрение тотчас же превращает проблему в образ,
который зритель спокойно рассматривает, любуясь одинаково его красотой и его безобразием, в
