 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
открываемых им теоретических возможностей.
Я думаю, прежде всего следует решить, предопределяет ли метатеоретический выбор
(хотя бы совершаемый имплицитно) теоретический (и методологический) выбор или не
предопределяет и как следствие, зависит ли познавательная плодотворность теории
О
т
метатеоретических предпосылок или не зависит? С этой проблещи связан ряд основных
вопросов, остающихся неясными и касающихся «реалистской исследовательской
программы» в социологии (или, шире, в общественных науках, о которых позже). В
целом трудно понять намерение «реалистской теории науки», являющейся — как она
сама себя определяет — реконструкцией правил эмпирической научной практики, если
она не хочет быть еще одной «философией науки», предписывающей (как это делает
широко понимаемый позитивизм) науке образцы рационального поведения, и также
она не хочет быть еще одной занимающейся наукой философской концепцией,
значимой лишь для самой философии: ведь «реализм» хочет быть «философией для
науки». Трудно также понять, чем может быть полезно науке (которую не собираются
ни в чем поучать) доставляемое «реалистской философией науки» сознание того, что
она поступает именно по правилам реализма.
Кому в таком случае адресован аргумент, что «притязания реализма не в том, чтобы
любая конкретная наука в ее теперешнем виде действительно отразила бы объективные
структуры природной или социальной реальности, но просто в том, что он осмысленно и
прагматически полезно полагает существование таких структур как возможных объектов
научного описания»
39
. Чем отличается — хотя это вопрос иного уровня рефлексии —
охарактеризованная так позиция от конвенционализма и прагматизма?
Складывается впечатление, что настойчивая неоднозначность позиции автора
«Новых философских концепций социальных наук» в этих вопросах, систематически
проиллюстрированная выше многими и обширными цитатами, не является просто
следствием позиции «золотой середины», которая неустойчива по самой своей природе.
Я думаю, что главная причина (мета) теоретического замешательства — отсутствие
последовательной концепции взаимосвязи онтологии с эпистемологией (и
методологией). Связь эту, однако, необходимо последовательно продумать и
сформулировать, если «новый реализм» притязает быть серьезной альтернативой
традиционным метатеоретическим позициям.
До тех пор, пока это не сделано, требование «нового реализма» "вновь переместить
акцент с теории познания на онтологию"
40
, по моему убеждению, не имеет шансов на
реализацию, а содержание «Новых философских концепциях социальных наук»
убедительных аргументов в пользу этого не доставляет. Более того, «новая формула
кантовского вопроса» в виде: «Предполагая, что у нас есть научные теории и что в
целом они кажутся неплохо функциони рующими как объяснение мира: каким должен
быть мир, чтобы наука оказалась в нем возможной?» — не является, в сущности
признанием приоритета за онтологическими вопросами, скорее напротив, является
(перефразируя Гидденса) подходом «вдвойне эпистемологическим», вдвойне ставящим
онтологические вопросу в зависимость от эпистемологического контекста. Может ли
«трансцендентальный реализм» в таком случае быть оппозицией по отношению к
«эмпирическому реализму», присущему (как утверждает Аутвейт вслед за Бхаскаром)
как «классическому эмпиризму», так и «трансцендентальному идеализму», то есть двум
основным глобальным метатеоретическим ориентациям традиционной философии
науки, для которых общей является «редукция онтологии к эпистемологии», вопросов о
бытии к вопросам о нашем познании бытия, следствием чего оказывается
использование ими «онтологии эмпирического мира»? Однако находится ли в лучшей
ситуации «трансцендентальный реализм» (в варианте, представленном в книге У.
Аутвейта), обвиняющий «эмпирический реализм» в применении скрытой, а
следовательно, нерефлексивной и некритической онтологии, а значит, и использующий
