 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Ибо оказывается, что самые яростные индивидуалисты, как показывает анализ их
сочинений, считают «социальное» синонимом «группового». Тогда проблема для них в
том, представляет ли общество, целое, нечто большее, чем сумму составляющих его
частей, отдельных людей. И социальное поведение в таком случае становится
объяснимым как поведение групп индивидов (бунты) или индивидов в группах (оргии).
Я собираюсь доказать, что это определение социального в корне неправильно.
Социология не интересуется, как таковым, крупномасштабным массовым или
групповым поведением (понимаемым как поведение большого числа индивидов, масс
или групп). Скорее ее итересуют по меньшей мере в качестве образцов или моделей
устойчивые отношения между индивидами (и группами) и отношения между этими
отношениями (а также между такими отношениями и природой и результатами
подобных отношений). В простейших случаях содержание предмета социологии можно
проиллюстрировать такими примерами, как отношения между капиталистом и рабочим,
членом парламента и избирателем, студентом и преподавателем, мужем и женой. Такие
отношения — общие и относительно устойчивые, но они не требуют привлечения
коллективного или массового поведения в том смысле, как потребовало бы этого
рассмотрение забастовки или демонстрации (хотя, конечно, анализ отношений может
помочь объяснить последние). Массовое поведение — интересный социально-
психологический феномен, но оно не входит в предмет социологии.
Ирония в том, что более умудренные индивидуалисты формально допускают
возможно даже существенную роль отношений в объяснении. К чему тогда все
страсти? Я думаю, что их надо отнести, хотя бы частично, на счет приверженности к
некоторым разновидностям существующих социальных объяснений, которые индивидуа-
листы ошибочно полагают единственно согласными с политическим либерализмом.
Такую склонность откровенно выражает Уоткинс. «Начиная с «Басни о пчелах»
Мандевилля, опубликованной в 1714 г., индивидуалистическая общественная наука с ее
упором на непреднамеренные последствия большей частью изощрялась в разработке
простой мысли, что в определенных обстоятельствах эгоистические частные мотивы [т.
е. капитализм] могут иметь хорошие социальные последствия, а добрые политические
намерения [читай — социализм] — скверные социальные последствия»
13
. Фактически
существует одно цельное социальное учение (различными воплощениями которого
являются утилитаризм, либеральная политическая и неоклассическая экономическая
теории), соответствующее индивидуалистическим предписаниям и допускающее, что
обобщенная проблема соединения частей может быть действительно решена. Согласно
этой модели рассуждений, разум есть действующий раб страстей
14
, а социальное
поведение можно рассматривать просто как решение проблемы их максимизации или
ее двойника — проблемы минимизации: применение разума, единственной опреде-
ляющей характеристики человека, к желаниям (влечениям и антипатиям у Гоббса) или
чувствам-ощущениям (удовольствия и боли у Юма, Бентама и Милля) можно считать
нейрофизиологически обусловленным. Отношения не играют никакой роли в такой
модели. И она (если вообще применима) так же применима к Робинзону Крузо, как и к
обобществленному человечеству, имея следствием вывод Юма, что «человечество почти
одинаково во все времена и в любом месте»
15
— тезис, попутно обнажающий
аисторический и априорный характер данной модели.
Ограничения этого подхода в общественных науках должны быть хорошо известны
на сегодня. Высказывание «люди рациональны» не объясняет, что именно они делают,
но в лучшем случае (т. е. полагая, что для их поведения объективная функция может
быть восстановлена и эмпирически проверена независимо от него) только, как они
делают. Но рациональность, намеревающаяся объяснить все, ни к чему не приходит.
Объяснение человеческого действия отсылкой к его рациональности похоже на
объяснение некоего естественного события при помощи ссылки на абстрактную причину.
