 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
не понадобится, — что, взращенный «со товарищи» перегнойным подпольем, с ними
вынесенный оттуда наружу не каким-то «сознательным пролетариатом», а разгулом
деревенской и вчера еще почвенной страны, выбравшийся мало-помалу на самый
твердокаменный верх, где, отсеяв ненужных, он оставил вблизи только тех, кто, если
надо поддержит и, если потребуется, откроет ему глаза, Сталин в крутом движении
отряхнул-таки с себя чернозем, когда по-вурдалачьи разделался с обременяющим его
крестьянством, и, казалось, на винтиках и шестернях от земли ушел окончательно,
угодив наконец под стеклянный колпак Мавзолея, — но стихия могильная его не
забыла, протянула спустя малый срок чьи-то руки и у стен векового Кремля дала
блудному сыну приют в своем лоне, откуда и вызывают его по делу оживающие среди
мерзости запустения мертвецы...
X. — Но почему же именно Сталин? Подумайте: неужели ваш уподобительный
соблазн или, скажем прямо, ваше наваждение связаны, по существу, с ним одним, и
разве не относятся они фактически, по принципу взаимозаменяемости, к самой породе
железных большевиков, среди которых тот, кто избрал себе стальное имя, выделяется
— даже рядом с его бессмертным «предшественником и продолжателем» — лишь
несравненной степенью «виеоб-разности»?..
— Перед нами, пожалуй, тождество, а отнюдь не подобие.
X. — Тем более. В таком случае нельзя ли сказать, что, согласно тому же принципу, он
в этом тождестве вполне равен другим, что превосходит их лишь как единственно,
может быть, совершенный образчик породы и что настоящая его единственность
выявляется только там, где его устами, из его нутра к нам обращается сфинкс?
— Вот уж, поистине, сталинские уста! А впрочем, на первый взгляд вы действительно
правы: этот принцип бьет также и по нему, растворяя его — вопреки иерархии — в
массе более или менее удавшихся чудовищ. Не является ли и сам он, пусть
сверхудачной, пускай даже образец поглощающей, но все же простой заменой того,
кто, отвергнутый не простившей землей, без остатка истаяв в зряшном куклоподобии,
тщетно тычет куда-то с бесчувственных постаментов, надрывается попусту с
безголосых плакатов и, заученно глядя будущему в глаза, понапрасну страшит его
тусклым в орбитах сиянием «лампочек Ильича»? Так оно, вероятно, и есть, и список
замен на том не кончается, да недаром, должно быть, — пора спохватиться! —
разговор наш от давящего ужаса перешел к умозрительным легковесным художествам.
Ну а если от соображений отвлеченных вернуться к смрадной, приземистой, на земле
устоявшейся и в смерти разросшейся, всякую меру превышающей живучести, то
немедленно обнаруживается, что, как это ни странно, серо-стальной или вовсе
бесцветнейший Сталин в массе растворяться отказывается, и становится ясно, почему я
теперь, часто во сне обмирающий при одном только шевелении на портрете его
безвременно смежившихся век, ощущаю нерастворимость его концентрированного
присутствия столь же несомненно, как некогда Пастернак, который, к слову сказать, —
эта простейшая очевидность особенно для нас поучительна, — волею судьбы столкнул-
ся и по телефону говорил не с породой вообще, не с мыслимой или идейной
совокупностью ее представителей, а именно с его присутствием, незаменимым и
неотменяемым...
X. — Телефон — значит голос. И этот голос в трубку не заглядывает, не кричит в нее
«вот он!»; голос из трубки задает вопрос.
— Это еще как сказать. Разумеется, что бы Пастернак в ту пору о Сталине ни думал и
каким бы себе его ни представлял, он был законно разочарован неполноценностью
встречи, ее безглазой и нечувствительной технической опосредствованностью. Разоча-
рование, если только я его не выдумал, человека мало-мальски осмотрительного
повергнет в недоумение, но, с другой стороны, — вспомним, кстати, какое место в
