 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
этого сюжета, предоставив резюмировать его конец другим, история которых смысла
иметь не будет, разве что оставив им одну непокоренную и неотменяемую реальность
— смерть, сам же вернувшись в жизнь. Я все же резюмирую этот сюжет не столь
ясными словами одного из героев А. Камю: «Этот мир лишен смысла, и тот, кто
осознал это, обретает свободу»
36
.
Если в начале сюжетной линии смысл этого выражения отнесен к «Ты», то в конце он
неизбежно будет отнесен к «Я», возвращен ему природой с той силой, что раскроет
глаза на «смерть» как на последнее благо и последнюю надежду, раскроет ему глаза на
смысл «последней мистерии» природы, что и выразил Артур Рембо, но не прежде, чем
попытался «достичь неизвестного расстройством всех чувств»
37
, неприкрытой
смыслом и свободной природы
Там, Истину узнав, беседуя со Смертью
И грезя без конца, все ночи напролет,
Таинственную Смерть сестрою милосердья
Всем существом своим впервые назовет.
(Артур Рембо. Сестры милосердия)
38
После того как я наметил пунктир сюжетной линии, стараясь очертить и ее крайние
точки, вернемся к выражению Августина, чтобы взглянуть на него с риторической
точки зрения. Свое состояние Августин передает парадоксом, в котором очевидная
реальность — «не любил» — отрицается, а затем замещается значительно менее
очевидной — «любил любить». Место отрицания занимает отрицающая инстанция, и,
следовательно, речь идет об акте любви, который лишен основания, или, точнее,
всякий раз разрушает основу своего собственного существования, вспыхивая, чтобы
погибнуть, не преодолев, а усилив внутренний разлад, вернуться и обратиться в
«прах». Если перевести эти положения на язык риторики, то мы можем фиксировать
предельное, бесконечное отклонение от нормы, отклонение, лишенное нормы.
Поскольку Августин прочно связывает себя со средой и культурой, в которые он попал,
то масштаб этой интроспекции заведомо выходит за границы индивидуального
восприятия, порождая вопрос о наличии в существующей культуре и обществе осно-
ваний для иного, праведного образа жизни. Расширяя границы своей интроспекции,
Августин найдет ряд положений, которые в это основание входят, но прочности вне
христианства не имеют. Вывод хоть и неутешительный, но и не ригористичный, как,
например, монтанизм Тертуллиана. «Любил любить» — приговор, который выносит
Августин не только себе, но и существующему миру, утратившему прочность
основания и беспорочность чувств, бесконечно отклонившемуся от истины и потому не
могущему преодолеть свою агонию.
Если мы приблизим выражение Августина к повседневному опыту жизни, то оно
должно быть значительно ослаблено. То, что в повседневном опыте разрушает чистоту
чувств и естественное «дыхание любви», он назовет «дыханием желания», в ракурсе же
своего анализа — «дыханием ада» («адским дыханием желания»), но это не просто
«естественная смерть», это желание смерти и «живая смерть» — мнимость, кажимость,
мистерия.
«Любил любить» — это не только фигура риторическая, но формула ритуальная,
знаменитое «тождество тождеств»
39
. Ритуал — жизнь культур прошлых — для
Августина лишь техническая риторическая формула, лишь форма ритуала, равно как
грандиозные римские культы в ту эпоху практически полностью утратили свой
сакральный смысл, приобретя политическое и культурное значение . «И от всех своих
подданных Рим требовал только одного: внешнего участия в... государственном культе,
как выражение лояльности, как подчинения себя римским ценностям и включения в
