 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Раньше или позже должно было произойти столкновение между идеологией и
инструментарием исследования и, как следствие, привести к кризису. Кризис
философии науки — это структурный кризис. Он был запрограммирован в самых
основаниях этой дисциплины. Поэтому не удивительно, что он усиливался вместе с
прогрессом исследований и стал кульминацией быстрого подъема, а не упадка. Кризис
достиг своей наивысшей точки, когда стало ясно, что внешне эффектное развитие
философии науки пошло по старой дорожке теории познания: он принес следующие
одно за другим колебания (чуть ли не 180-градусного размаха) в древний спор об
эмпиризме, но это не приблизило философию науки к ее цели — знанию реальной
науки. Следовательно, это очень глубокий кризис, который дает право и даже
обязывает задать вопрос о доводах в пользу существования этой дисциплины в ее
настоящем виде. Этот вопрос уже был задан. Но характерна его форма: имеет ли
философия науки какие-либо резоны для своего существования в теперешнем виде, т.
е. в форме логики науки? Здесь поставлен под вопрос исследовательский инструмен-
тарий, а не идеология. Не оспаривается сама идея занятий философии реальной
исследовательской практикой реальной науки, но лишь возможность выполнения этой
задачи существующим способом, который в данном случае можно оправданно
рассматривать по принципу pars pro toto как tout court философский способ. Идеология
и на этот раз оказалась сильнее, чем исследовательский инструментарий.
Короче говоря, сциентизм остался необходимым оснащением философии науки,
несмотря на то, что это оснащение излишне, обременительно и анахронично. Оно
излишне, потому что умственная работа, которую фактически исполняет эта
дисциплина (развитие и углубление определенной модели рациональности), так же
хорошо или еще лучше могла быть исполнена при условии возвращения к источнику ее
происхождения, т. е. к теории познания. Оно обременительно, так как ставит перед
указанной дисциплиной задачи, несовместимые с ее традицией и интеллектуальным
профилем. Наконец, оно анахронично, потому что основано на наивной вере в
уникальное своеобразие науки, вере, которая игнорирует историческую природу этой
области культуры и ее структурные связи с другими областями культуры, включая
такие сциентистские архетипы иррационализма (если не антирационализма), как
искусство и религия
14
.
Так или иначе, кризис философии науки поставил под сомнение исследовательский
инструментарий, а не идеологию
15
. Наиболее ясно это видно у Куна даже в
процитированном выше высказывании. К тому же критика равнодушного отношения к
исследовательской практике реальной науки естественно вела к обращению с этой
практикой (включая и рецепт сциентизма) с преувеличенной почтительностью. С одной
стороны, это усиливало тенденцию считать науку «бесспорной ценностью» (если
воспользоваться определением сциентизма, предложенным Стефаном
Амстердамским), а с другой — склоняло людей отождествлять вопрос о науке с вопро-
сом «Как они (ученые) ее делают?», понимаемым по канонам стандартной
эмпирической социологии.
Таким образом, философия науки в конце концов пошла дорогой эмпирической
дисциплины. Во всяком случае к такому заключению приводит анализ ее
теоретической ситуации. Послепопперовская философия науки далее не способна
сохранять себя в неопределенной зоне между классической эпистемологией и
современной наукой о науке. Очевидно это не значит, что не существует попыток
законсервировать status quo. Теоретическая необходимость настройки
инструментов исследования соответственно его цели не ведет к нужным действиям
автоматически, даже если эта необходимость осознана и включена в программу.
Лакатос, Уоткинс и Лодан дают отличные подтверждения этому тезису. Например,
разделение на внутреннюю и внешнюю историю науки оказывается теоретической
