 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
проникновения в существо проблемы еще до того, как не по годам развитый сын мог бы догнать
родителей в понимании им себя и их самих.
Как-то днем, вскоре после того случая, когда я заработал удар в лицо, наш маленький пациент
натолкнулся на мать, которая отдыхала, лежа на кушетке. Он положил ей руку на грудную клетку и
сказал: «Только очень плохому мальчику хотелось бы вспрыгнуть на маму и встать на нее ногами. Ведь
только очень плохому мальчику захотелось бы это сделать, да мама?» Мать рассмеялась и ответила:
«Спорю, что тебе хотелось бы этого сейчас. Я думаю, и хорошему мальчику могло бы прийти в голову,
что ему хочется сделать такое, но он бы знал, что на самом деле не хочет этого делать». Неизвестно,
произнесла ли она именно эту фразу или нечто похожее; подобный разговор трудно воспроизвести
точно и формулировки здесь не столь уж важны. Принимается в расчет их дух и определенный
подтекст, а именно: есть два различных способа чего-то хотеть, которые можно разделить посредством
самонаблюдения и сообщить другим. «Да, - согласился Сэм, - но я этого не сделаю». И добавил:
«Мистер Э. всегда спрашивает меня, почему я бросаюсь вещами. Он все отбирает». Мгновение спустя:
«Мама, сегодня вечером не будет никакой сцены».
Таким образом, мальчик научился делиться результатами самонаблюдения с матерью - тем
самым человеком, против которого, вероятно, были направлены его приступы сильного гнева - и,
следовательно, превращать ее в союзника своего инсайта. Было крайне важно положить этому начало,
ибо такой опыт давал мальчику возможность предупреждать мать и предостерегаться самому всякий
раз, когда он чувствовал приближение особой, ни на что не похожей космической ярости, или ощущал
(часто очень слабые) соматические симптомы приближающегося припадка. Мать немедленно
связывалась с лечащим ребенка врачом, располагавшим полной информацией и тесно сотрудничавшим
с семьей. А он, в свою очередь, прописывал определенные профилактические меры. Таким способом
малые припадки удалось свести к редким и скоротечным случаям, с которыми мальчик постепенно
научился обращаться при минимуме смятения. Больше припадки не повторялись.
Здесь читатель может справедливо возразить, что подобные припадки у маленького ребенка
могли прекратиться сами собой, во всяком случае без таких сложных процедур. Вполне возможно.
Впрочем, речь и не идет о притязании вылечивать эпилепсию психоанализом. Мы претендуем на
меньшее, хотя стремимся, в определенном смысле, к большему.
Мы исследовали «психический стимул», который в особый период жизненного цикла родителей
помог выявить скрытую потенциальность эпилептических припадков. Наша форма исследования
увеличивает знание, так как служит источником инсайта у пациента; а инсайт исправляет последнего,
поскольку становится частью его жизни. Независимо от возраста пациента мы обращаемся к его
способности исследовать себя, понимать и планировать. Поступая так, мы, возможно,
совершаем
исцеление или ускоряем спонтанное выздоровление; величина вклада не имеет значения, когда
принимаешь во внимание ущерб, наносимый сильными неврологическими грозами, периодически
повторяющимися и ставшими уже привычными. Но не претендуя на вылечивание эпилепсии, нам
хотелось бы в принципе думать, что терапевтическими разысканиями в отрезке истории одного ребенка
мы помогаем всей семье признать кризис в ее среде кризисом в истории данной семьи. Ибо
психосоматический кризис - это эмоциональный кризис в той степени, в какой больной человек особым
образом реагирует на скрытый кризис у значимых лиц в его окружении.
Конечно, это не имеет ничего общего с возложением или принятием вины за нарушение
здоровья. В действительности, наоборот, самообвинения матери в том, что она могла повредить мозг
ребенка тем самым сильным ударом, составляли значительную часть «психического стимула», поиском
которого мы занимались. Поскольку эти самообвинения увеличивали и подкрепляли общую боязнь
насилия, служившую отличительным признаком истории данной семьи. В особенности страх матери,
что, возможно, именно она причинила вред сыну, был зеркальной копией и поэтому эмоциональным
подкреплением действительно господствующего патогенного «психического стимула», найти который
от нас требовали врачи Сэма и который мы наконец-то установили. Им оказался страх мальчика, что и
мать тоже могла умереть из-за того, что он повредил ей зуб, и из-за его более общих садистических
действий и желаний.
Нет, обвинение не помогает. Как только появляется чувство вины, так сразу возникают
безрассудные попытки возместить нанесенный ущерб; а такое виноватое возмещение часто
заканчивается еще большим ущербом. Большее смирение перед управляющими нами процессами и
способность выносить их с большей непритязательностью и честностью — вот что пациент и его семья
могли бы, как мы надеемся, извлечь из нашего изучения их истории. Каковы же эти процессы?
Существо интересующего нас заболевания предполагает, чтобы мы начали с процессов,
