 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Грозному. - Прим. пер.] Ибо разве он не был жертвой бояр - его врагов и врагов его народа - сделавших
его отрочество несчастным? Действительно, во времена своего относительного здоровья он первым из
царей обратился к нуждам народа, позволил людям подавать прошения на его имя, положил начало
судебным реформам и ввел печатание книг. В периоды же относительного безумия он продолжал
пожирать глазами списки убитой знати — чтобы затем предаваться самому малодушному раскаянию.
Народ боготворил и охотно поддерживал власть этого царя для того, чтобы сдерживать князей, бояр и
среднеслужилый класс.
По мере того, как усиливалась централизация и развивалось государственное устройство,
парадоксы русской истории становились само сохраняющимися. Вот первый: с каждым шагом к
организованной и централизованной государственности в этой большой стране увеличивалось число
посредников. Они правили и поддерживали порядок «за царя», учили и собирали налоги, вымогали и
подкупали. То, что всякий прогресс в национальном масштабе оплачивается новыми возможностями
для бюрократии, - давнишняя тема в России, чем, вероятно, и объясняется «врожденное» неприязненное
равнодушие ее народа к прогрессу вообще и к современной правящей верхушке в частности.
Второй парадокс: каждый шаг к (насильственной) европеизации и просвещению вел ко все
большему закрепощению народа. Иван, следуя своей праведной «строгости», отнял у крестьян их право
менять своих хозяев в Юрьев день.
[Это спорный факт. Как пишет С. Г. Пушкарев: «В русской
исторической науке существует мнение, что в 80-х или 90-х годах XVI века последовал царский указ,
отменивший право крестьянского выхода, но мнение это не является доказанным» (Пушкарев С. Г.
Обзор русской истории. - М.: Наука, 1991. - С. 208). А Ключевский считал, что «крестьянское право
выхода к концу XVI века замирало само собой, без всякой законодательной его отмены». - Прим. пер.]
Екатерина, друг и просвещ¸нный корреспондент Вольтера, раздала 800 000 рабов престола во владение
вельможам, чтобы те мучили и продавали их по своему капризу. А когда Александр II значительно
позже освободил 20 млн. рабов - из опасения, что они сами могли освободить себя - он просто бросил
их на произвол судьбы перед безземельностью, пролетаризацией и, в лучшем случае, перед
необходимостью обрабатывать устарелыми орудиями маленькие наделы земли, чтобы платить за нее в
рассрочку.
Однако наибольший интерес для нас представляет третий парадокс: молчаливое разрешение
народа этим царям, делать все то, что им заблагорассудится. Петр Великий, рано развившийся мальчик,
отличавшийся такой же импульсивностью, как и царь Иван, был первым российским императором и
величайшим из монархических реформаторов России. И он тоже убил своего старшего сына, хотя в
условиях прогрессирующей цивилизации воспользовался для этого услугами своей тайной полиции, а
не царским посохом. В добавление к таким открытым родовым убийствам, в русской историй
существовало не мало удивительных соглашений о регенстве.
Отсюда - таинственные и чрезвычайно популярные в народе претенденты на трон, якобы
сыновья убитых царей, которые, подобно Ал¸ше, отвечали вызовом на вызов злодеев и слыли почти
святыми просто потому, что не принадлежали к находящемуся у власти» «окаянному племени».
Возможно, предел эдиповой жестокости был достигнут, когда полубезумный царь Павел (народ
называл его «Бедным» [Скорее всего, как пишет Г. Н. Чулков: «У народа к Павлу не было ни любви, ни
ненависти. В судебных делах павловского времени встречаются, впрочем, отзывы об императоре весьма
непочтительные. Мужички именовали его то «плешивым дураком», то «курносым царишкой», то
наконец, почему-то «гузноблудом» (Чулков Г. И. Императоры: Психологические портреты. - М.: Моск.
раб., 1991. - С. 53) -
Прим пер.]) во время смерти матери - Екатерины - выкопал труп своего отца
(которого она убила) и положил рядом с ней, заставив ее многочисленных любовников стоять в
почетном карауле у разлагающихся императорских трупов.
Историки считают это само собой разумеющимся: такова, мол, «история». Но как объяснить не
только пассивное одобрение народа, но и его страстную альтруистическую идентификацию с такими
императорскими трагедиями и комедиями? Почему сильный и плодовитый народ должен был кланяться
иностранным защитникам? Почему он впустил их систему в свою национальную жизнь, все глубже
запутываясь в отношениях взаимной зависимости? Следует ли искать объяснение этому сначала в
превосходстве сил кровожадных кочевников и дикого зверья, а затем - в бессилии такого огромного
населения перед вооруженной олигархией?
Ответ, вероятно, заключается в том, что формы руководства определяются не только теми
историческими опасностями, которые отражаются благодаря соответствующему укреплению
организации; они должны также благоприятствовать открытому проявлению народных фантазий и
ожиданий. Монархи, даже если они иностранцы (а часто, потому что они иностранцы), становятся
