 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
плотность, осязаемость форм, соразмерную с обычным человеческим опытом. Природа как
будто становится внешним масштабом для характеристики и оценки культуры. Вместе с тем
она становится и внутренним ориентиром культуры, регулятивной идеей построения морали,
права, экспериментальной науки, знания об обществе и человеке. Стремление к
естественному порядку вещей доминирует и в научном познании, и в устроении
общественной жизни. Логос культуры, кажется, уступает логосу натуры. Но проходит
сравнительно немного времени, и выясняется, что естественный порядок природы,
служивший образцом для культуры Нового времени, был лишь косвенным выражением
развития практических и теоретических форм деятельности человека. Заполнившись и
замкнувшись, пространство этих форм подчинило себе потенции человеческой жизни,
индивидуального развития людей, но не приблизило человека к живительному источнику
природы. Сближения с природой не произошло; это одна культурная формация сменилась
другой, и, когда смена произошла, выяснилось: природа по-прежнему «обступает» движение
человеческой истории, по-прежнему остается внешней и посторонней этому потоку.
И вновь последовали призывы сближения с природой, возвращения человека к природе.
Философия начала XIX в. разнообразно варьировала этот мотив и в романтической, и в
материалистической, и в спиритуалистической тональностях. Однако желаемого возврата к
природе все-таки не происходило. Там, где он как будто определялся, обнаруживался
«натурализм»: возникали упрощенные представления о природе, вульгаризировавшие и
культурную проблематику. Там, где природа по-прежнему воспринималась в ее жизненном
величии и оставалась внешним фоном истолкования культуры, она оказывалась
недостижимой и для человека, и для предлагаемых им измерений.
Образ природы расслаивался, раздваивался: на тот, что был высвечен восприятием и
логикой, линиями и красками культуры, и тот, что этим культурным средствам не
«поддавался», оставался непроницаемым для культуры и поэтому еще более
притягательным.
Но двоился и образ культуры: на виду была культура стандартов и норм, во многом близкая
природе, понимаемой как логика вещей; скрытой оставалась культура потенциальная,
творческая, не реализуемая через стандарты, но их, между прочим, развивающая и
модифицирующая.
Эта двойственность культуры и мешала ей приблизиться к природе в тех случаях, когда
культура жаждала возврата к естественному состоянию. Культура периодически превращала
окна человеческого дома в зеркала. И связь культуры с природой оказывалась
отгороженностью культуры от внешнего мира. Человек, пытаясь понять свою природу,
вглядывался в естественный мир, а видел «натурализм». Отпрянув от этого изображения, он
возвращался в круговорот культурных форм, демонстрировавших свою ограниченность,
провоцирующих периодическое возрождение тезиса о невыразимости человеческой
природы.
Произошло «зацикливание» философской, человеческой, культурной мысли о соотношении
природы и культуры. Она вращалась вокруг упрощенного, но компромиссного сочетания,
где природа представлялась законосообразной, но недосягаемой, а культура — творческой и
свободной, но лишь как дополнение или преодоление природы. Человеку суждено испытать
и то, и другое, а человеческой мысли — успокоиться на «неорганическом» синтезе природы
и культуры. Этот круг замкнула философия Канта, и в нем долгое время оставались (и
остаются до сих пор) многие построения обыденного и теоретического мышления.
Но это не означало, естественно, что проблема решена. Ощущение невыраженности ее
существа сопровождает всю философию XIX в. В немецкой классической философии
(Гегель, Шеллинг, Маркс) делаются серьезные попытки прояснить запутанный сюжет. Они
ориентированы на конкретизацию трактовки культуры преимущественно в историческом
плане. Если культура есть реализация духа, то надо понять ход и ступени этой реализации.
