 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Милтон Г. Эриксон: «Стратегия психотерапии»
119
Чем больше он наблюдал за ребенком, тем сильнее я его раздражал, так как старался
начать с ним разговор. При попытках этого его нетерпение нарастало, и он просил меня
замолчать. Хаксли обернулся и заметил, что ребенок растет у него на глазах, начинает ползать,
сидеть, стоять, ходить, играть, говорить. С изумлением он наблюдал за растущим у него на
глазах ребенком, чувствовал его субъективные ощущения познания, обучения, эмоций. Он в
искаженной временной связи следовал за его многочисленными ощущениями, пройдя с ним
младенчество, детство, школьные годы, отрочество, юность, совершеннолетие. Он наблюдал за
развитием ребенка, чувствовал его физические и субъективные умственные ощущения,
сочувствовал ему, радовался вместе с ним, думал, удивлялся и учился вместе с ним. Он
чувствовал себя одним целым с этим ребенком и продолжал наблюдать за ним, пока наконец не
понял, что тот достиг совершеннолетия. Он подошел ближе – посмотреть, что разглядывает
молодой человек, и неожиданно понял, что это он сам, Олдос Хаксли, и что этот Олдос Хаксли
смотрел на другого Хаксли, который уже перешел полувековой рубеж, и они оба стоят в одном
коридоре; и здесь он сам, которому уже пятьдесят два года, глядел на самого себя, на Олдоса,
которому всего двадцать три. Затем двадцатитрехлетний и пятидесятидвухлетний Олдос,
очевидно, одновременно поняли, что глядят друг на Друга, и в уме каждого из них появились
очень интересные вопросы. Одним из них было: «Неужели я буду выглядеть так в пятьдесят два
года?» и «Неужели я выглядел так в двадцать три года?». И каждый прекрасно понимал вопрос
другого, хотя и не произнесенный вслух. Каждый считал вопрос другого представляющим
значительный интерес, и каждый пытался определить, какой из этих вопросов отвечает
реальной действительности, а какой является «простым субъективным ощущением,
проецированным извне в форме галлюцинации».
Для каждого из них первые двадцать три года были открытой книгой, все воспоминания и
события были ясны и понятны, и они оба сознавали, что эти воспоминания являются общими
для них обоих, и каждому из них только глубокие раздумья давали возможное объяснение того,
что происходило между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами.
Они рассматривали коридор (этот «коридор» не был чем-то определенным и
законченным) и видели вверху меня, сидящего на краю оврага. Оба знали, что человек,
сидящий там, имеет для них какое-то смутное значение, что его зовут Милтон, и они оба могут
с ним разговаривать. Они оба подумали, может ли этот человек слышать их, но проверить это
им не удалось, так как оказалось, что они говорят одновременно и раздельно говорить не могут.
Медленно, вдумчиво изучали они друг друга. Лишь один из них был реален. Другой был
образом памяти или проекцией самообраза. Разве не пятидесятидвухлетний Олдос должен
обладать всеми воспоминаниями от двадцати трех до пятидесяти двух лет? Но как он может,
обладая ими, видеть Олдоса двадцати трех лет без тех возрастных изменений, что произошли с
ним за эти годы? Чтобы так четко видеть Олдоса в возрасте двадцати трех лет, он должен
вычеркнуть из своей памяти все последующие воспоминания. Но если реален Олдос
двадцатитрехлетний, почему он не может намеренно сфабриковать воспоминания для тех лет,
что прошли между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами, вместо того чтобы просто
видеть пятидесятидвухлетнего Олдоса и ничего больше? Какой вид психической блокады
может обусловить такое положение вещей? Оказалось, что каждый из них полностью сознавал,
каким образом думает и размышляет «второй». Каждый ставил под сомнение «реальное
существование другого» и каждый находил вполне разумные объяснения для таких
контрастных субъективных ощущений. Вновь возникали вопросы о том, какими средствами
можно установить правду и как вписывается в общую ситуацию этот неопределенный,
обладающий только именем человек, который сидит на краю оврага на другой стороне
коридора. Нет ли у него ответа на эти вопросы? Почему бы не позвать и не спросить его?
Подробно рассказав о своих общих субъективных ощущениях, Хаксли с явным
удовольствием и огромным интересом размышлял об искажении во времени и блокаде его
памяти, создавая неразрешимую проблему действительной идентичности.
Наконец я небрежно заметил: «Конечно, все, что могло быть оставлено позади, может
вернуться в какое-то более позднее время».
Сразу же вновь развилась постгипнотическая амнезия. Я сделал попытку прервать ее с
помощью завуалированных замечаний, откровенных, открытых заявлений, рассказа о том, что
