 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
уважение. Обрел он также и способность плакать, причем занимался этим регулярно как на
терапевтических сеансах, так и дома, проделывая биоэнергетические упражнения. К этому времени он
стал вполне преуспевающим человеком и подумывал о повторном браке с той женщиной, о которой
только что говорилось. И вдруг в момент, когда все, казалось бы, шло хорошо, Уильям вновь начал
жаловаться на ощущение фрустрации и разочарования. Невзирая на чувство любви к своей нынешней
спутнице жизни, значительная часть сексуального возбуждения и наслаждения в отношениях с ней куда-
то исчезла. В начале своего рассказа о случае Уильяма я уже упоминал о своей убежденности в том, что
главным фактором, препятствующим его капитуляции, являлась устойчивая неспособность испытывать
сколько-нибудь сильный гнев против матери. Однако притом, что в этом деле ничего не изменилось и
он по-прежнему был не в состоянии почувствовать здесь хотя бы минимальный гнев, его фрустрация
только усугубилась.
На один из сеансов Уильям пришел жалуясь на отсутствие всякого энтузиазма по отношению к
жизни, на отсутствие страсти к своей спутнице, равно как и к работе. Лежа в запрокинутой позе на
табурете, он начал плакать. Я предложил ему произносить при этом: «Боже, что за страшная борьба».
Вдруг горло у Уильяма сжалось, и он оказался не в силах выдавить из себя ни слова. В этот момент он
поднялся с табурета, говоря: «Есть во всем этом что-то пугающее меня». Он действительно выглядел
испуганным, едва ли не до состояния паники. Я попросил его снова улечься спиной на табурет и
сказать: «О Боже, я не могу как следует набрать воздух». Он проделал это, а потом добавил от себя: «И
это правда». При этом Уильям почувствовал сильный страх, нечто среднее между паникой и ужасом, -
страх, который он до сих пор никогда не позволял себе ощущать. А после этого он сообщил мне едва ли
не самую важную подробность о своей жизни: оказывается, в мальчишеском возрасте Уильям каждый
месяц или около того несколько ночей подряд плакал перед тем, как отойти ко сну. «В момент, когда я
только-только просыпался, мое будущее мерещилось мне очень мутным и мрачным, - говорил он, - но
потом, когда я вылезал из постели и становился активным, все это уходило». Одновременно он
подтверждал, что и сейчас иногда ощущает в душе ту же муть, но это длится недолго.
Рассказывая все это, Уильям находился в позе заземленности. Когда он поднялся, меня приятно
поразила метаморфоза, произошедшая в его лице. Оно было смягчившимся, сияющим и выглядело
намного моложе. Казалось, словно его только что выпустили из темной камеры на свет. Я понял в этот
момент, что его привычное выражение лица было всего лишь маской. Уильям часто улыбался, но
улыбка у него была такой же твердой и зажатой, как и его тело. Случившаяся сейчас с его лицом
метаморфоза была обязана своим происхождением тому, что он признал факт собственного отчаяния. «У
меня нет иллюзий по поводу собственной жизни», - заметил он как-то. Но почему ему приходилось
скрывать и даже отрицать все это? Подобное отрицание бесспорно свидетельствовало о том, что в нем
существует глубочайший страх.
Во время беседы по поводу того, что у него отсутствует чувство гнева, Уильям сказал: «Я
рассматриваю себя как пример социального успеха. У меня есть деньги, друзья и собственность. Я ни в
чем не чувствую себя хуже других людей». Мне было в этот момент совершенно ясно, что он, напротив,
стыдится показать свою плохую форму. Его воспитывали в убеждении, что он существо высшего
порядка и в этом подобен Богу. Он не мог оказаться принадлежащим к числу простых, обыкновенных
людей. Ему, например, было запрещено открыто проявлять хоть какой-то сексуальный интерес к
девочкам. «В нашей семье секс не признавался, - рассказывал он. - Мать никогда не сказала сестрам ни
словечка по поводу секса. Мы проводили массу времени в церкви. Я был алтарным служкой. Все
внимание моей матери было поглощено чистотой и божественным, в общем, тем, что надо быть чистым
и быть хорошим». Когда Уильям не слушался, ему читали нотацию, а если он оказывался «плохим
мальчиком», то, помимо назидательной проповеди, ему доставалась парочка шлепков. Его никогда не
били всерьез. Что же в таком случае послужило тем большим страхом, который вынуждал его отрицать
собственные чувства и любой ценой сражаться за превосходство? Поставив перед собой этот вопрос, я
понял, что в личности матери Уильяма присутствовали какие-то штрихи, говорившие о психической
болезни, как это бывает свойственно едва ли не всем фанатикам. Будучи мальчиком, мой нынешний
пациент испытывал ужас перед тем, что может натворить его мать, а также находился в состоянии
паники от того, что она оттолкнет его, если он бросит ей вызов. В процессе терапии я неоднократно
намекал Уильяму на то, что фанатизм его матери является симптомом чего-то нездорового в ее
