 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
свой собственный вой, но у меня не возникало в этой связи ровным счетом никакого чувства. Звук
исходил от меня, но я не был с ним связан. Райх попросил меня прекратить выть, потому что окна в его
кабинете были открыты и выходили на довольно оживленную магистраль. После этого я снова стал
дышать так, как делал перед этим, и вести себя так, словно ничего не произошло. Сам я был удивлен
собственным почти звериным воем, но в эмоциональном плане это никак на меня не повлияло. Вслед
за этим Райх попросил меня еще раз проделать всю указанную операцию и снова открыть глаза пошире -
и я опять испустил вой, опять-таки не испытывая при этом никакой эмоциональной связи с ним.
Мы продолжали встречаться трижды в неделю, но на протяжении следующих двух или трех
месяцев ничего драматического не происходило. Райх призывал меня идти по тому же пути все дальше
и дышать еще более свободно, а я старался следовать его указаниям. Однако, невзирая на все мои
усилия, Райх говорил, что дыхание у меня продолжает оставаться недостаточно свободным и что я
должен дышать осознанно, как будто выполняю упражнение, а не просто пускать этот процесс на
самотек, позволяя себе дышать, как получится. Подсознательно я действительно контролировал свое
дыхание так, что в ходе терапии ничего больше и не должно было случиться, но тогда я этого еще не
знал. Я пытался как-то уйти от указанного самоконтроля, чтобы довериться в этом деле своему телу и
протекающим в нем непроизвольным рефлекторным процессам, но мне было трудно добиться такого
результата. Когда я дышал более полной грудью, то это, хотя и делалось сознательно, вело к
выраженным симптомам гипервентиляции легких. В руках и ногах у меня спонтанно возникали
неприятные ощущения сильного покалывания, которые известны в медицине под названием парестезия
[Этот термин охватывает также ощущения онемения, жжения и т. п. - Прим. перев.]. Случались такие
моменты, когда кисти моих рук застывали в контрактуре того типа, которые наблюдаются при болезни
Паркинсона. Они бывали при этом холодны как лед, напоминали когтистые лапы и были
парализованы. Но я совершенно не пугался из-за этого, а продолжал дышать, только более спокойно, и
постепенно контрактура расслаблялась и отпускала, а симптомы парестезии исчезали. Мои ладони
снова теплели. И хотя в ходе нескольких сеансов подряд попытки более глубокого дыхания порождали
подобный синдром гипервентиляции, потом указанная реакция моего организма исчезла и больше не
проявлялась. Мое тело адаптировалось к такому более глубокому дыханию и становилось более
расслабленным.
Вскоре после этого терапию пришлось прервать по причине летнего отпуска у Райха. Когда
осенью мы возобновили наши встречи, то продолжали заниматься развитием спонтанного дыхания. В
течение этого, уже второго, года терапии произошло несколько важных событий. Во время одного из
них я снова пережил тот детский опыт, который объяснил мои завывания во время самого первого
сеанса. Когда я лежал на кровати и дышал, у меня появилось впечатление, что на потолке видно какое-
то изображение. В течение нескольких следующих сеансов это впечатление становилось все отчетливее.
Затем изображение, выражаясь фотографическим языком, «проявилось». Я увидел лицо своей матери.
Она смотрела на меня вниз очень сердитыми глазами. Я же почувствовал себя совершеннейшим
младенцем в возрасте примерно девяти месяцев, который лежит в коляске неподалеку от дверей нашего
дома и горько плачет, призывая мать. А она, видимо, была в это время занята каким-то важным делом,
от которого ей пришлось оторваться, потому что когда она все-таки вышла во двор, то посмотрела на
меня настолько сердито, что я прямо-таки застыл от ужаса. Младенческие вопли, которые я почему-то
не смог издать в тот очень давний момент, вырвались из меня во время того самого первого
терапевтического сеанса у Райха - ни много ни мало, тридцать два года спустя.
В другом случае я пережил совершенно необычное ощущение того, словно меня перемещала
какая-то внешняя сила. Мое тело начало вращаться, и из первоначального лежачего положения я сперва
сел, а затем и встал. Повернувшись лицом к терапевтической кровати, я начал лупить по ней обоими
кулаками. При этом я четко видел перед собой лицо отца и знал, что бью его не просто так, а за то, что
он пребольно отшлепал меня, в то время мальчишку лет семи или восьми. Когда я позднее спросил его о
реальности этого происшествия, отец подтвердил данный факт и объяснил его тем, что я задержался
где-то допоздна и заставил понапрасну волноваться мать, которая и потребовала наказать меня. Самое
поразительное во всем произошедшем в кабинете терапевта состояло в том, что мои действия и
движения вовсе не направлялись сознательно. Я отнюдь не принимал решения встать и подвергнуть
свою кровать избиению. Мое тело действовало словно само по себе - точно так же, как это было в том
