 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
ему неведомо познание, постижение этих состояний. Познать радость означает одновременно и познать
горе, даже если последнее и не присутствует в данный момент в нашей жизни. Ведь мы всегда
понимаем, что когда-то нам суждено потерять любимых нами существ и даже нашу собственную жизнь.
Если мы отвергнем это знание, то тем самым отвергнем и нашу подлинную человечность, а также
лишимся возможности познать радость. Другое дело, что подобное знание - вопрос не слов, а чувств.
Знание того, что в человеческой жизни присутствует трагический аспект, что горе неизбежно, дает
человеку возможность испытать трансцендентную радость. Мы уже бывали неоднократно ранены
жизнью и будем ранены снова, но нас также будут любить и почитать - почитать за то, что мы
настоящие люди, целиком и полностью люди и только люди.
Чтобы прожить свою жизнь как человек в полном смысле этого слова, требуется умение плакать
свободно и глубоко. Если некто умеет плакать именно так, то у него плач не порождает ни смущения, ни
отчаяния, ни муки. Наши слезы и наши рыдания промывают нас дочиста и обновляют наш дух так, что
мы снова можем радоваться и веселиться. Уильям Джеймс [Американский психолог и философ, один из
основоположников прагматизма. Единственной реальностью считал чувственный опыт. Автор
концепции «потока сознания» - недифференцированного потока непосредственных ощущений. Много
внимания уделял вопросам религии. - Прим. перев.] писал: «Каменная стена внутри человека рушится,
его ожесточившееся сердце перестает быть таким непробиваемым... Это особенно верно, если мы
плачем! Потому что при горьком плаче наши слезы словно бы прорывают замшелую плотину - и мы
выходим из этого свежеомытыми, очистившимися, со смягчившимся сердцем, которое открыто всякому
благородному целеполаганию».
Однако плач вовсе не творит чудеса. Один, даже весьма доброкачественный, приступ плача не
изменяет нас в столь уж сильной степени. Проблема состоит в обретении способности плакать
свободно и легко. В процессе моей терапии у Райха во мне дважды происходил слом - и каждый раз
случалось нечто, казавшееся чудом. Но тот плач, хоть он и был горьким и глубоким, приходил как
результат внешнего давления со стороны терапевта. Когда возникали другие, новые проблемы, мои
челюсти по-прежнему сжимались, чтобы совладать с этими трудностями, а вместе с ними напрягался и
я сам. Я был очень близок к тому, чтобы потерпеть окончательную неудачу, но в конечном итоге
провала удалось избежать. Мне всегда было известно, что я не умею легко заплакать. Как-то однажды в
процессе совместной работы с Пиерракосом, моим ассистентом на начальном этапе разработки
биоэнергетического анализа, я попросил его надавить мне на челюсти. Я в тот момент лежал на
кровати, а он расположил две свои кисти, сжатые в кулаки, по обе стороны моих челюстей и надавил на
них. Это было больно, но я не закричал и не заплакал. Чуть погодя, по мере того как он продолжал
воздействие, я вдруг совершенно спонтанно произнес: «Боже милосердный, прошу тебя, дай мне
заплакать», - и разразился глубокими рыданиями. Когда я поднялся, Пиерракос сказал мне, что мою
голову в то мгновение окружало алмазное мерцающее свечение - бледное, но вполне отчетливое.
Однако даже такое неординарное переживание, сколь бы значимым и многозначительным оно
ни было, нуждается в повторении. Цель терапии состояла не в том, чтобы заставить меня заплакать
(хотя это и нужно провоцировать, а время от времени плач обязательно должен иметь место); задача
заключалась в восстановлении моей способности плакать свободно и легко. Такое произошло много лет
спустя, когда я в своей работе с пациентами сам стал пытаться помочь им научиться плакать. Если я,
лежа поверх своего табурета, издавал достаточно длительный звук, то он начинал дробиться на
отдельные рыдающие всхлипывания, с которыми я мог себя отождествить и перед которыми я мог
капитулировать. Чтобы развивать и укреплять в себе способность капитулировать перед подобным
чувством, а не просто поддаваться внешнему давлению, носящему совершенно иной характер, я должен
регулярно плакать. У меня бывают такие периоды, когда я понемногу плачу каждый день. Если бы кто-
нибудь спросил у меня, чем я так опечален, я бы ответил: «Собою, вами и всем остальным миром».
Когда люди заглядывают в самую глубь моих глаз, то говорят, что обнаруживают там печаль. Но мои
глаза по-прежнему не утратили способности загораться, когда я вступаю в теплый зрительный контакт с
глазами другого человека.
Если пациенты говорят мне, что они плачут вполне достаточно, то я замечаю в ответ, что плач
подобен дождю, который небеса посылают для того, чтобы удобрить землю и сделать ее плодоносной.
Разве мы скажем когда-нибудь: «Довольно дождя, он нам больше никогда не понадобится»? Конечно,
