 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
23
последующих отношениях будет активно (но бессознательно) дезинвестировать любой объект
сильной привязанности, представляющий угрозу разочарования, фактически утрачивая
способность любить и принимать любовь другого.
По данным Грина, все это приводит к раннему формированию у ребенка эдипальных проблем и
развитию «вторичной ненависти», проявляющейся в «регрессивной инкорпорации» и
садистически окрашенной позиции: властвовать над «утраченным» объектом, унижать и
оскорблять его, мстить ему. Пережив жестокий опыт зависимости от необъяснимых перемен в
матери, взрослея, субъект будет прилагать особые усилия для предвосхищения событий. Его
расколотое Я, возможно, откроет путь к художественному или интеллектуальному творчеству, но
как бы ни были велики успехи9, в одном он навсегда останется предельно уязвимым — во всем,
что касается его любовной жизни. Потому что у него нет для этого ни необходимых инвестиций,
без которых невозможны длительные отношения, ни возможностей для глубокой вовлеченности,
требующей прежде всего заботы о другом. Все его влюбленности оборачиваются чувством
разочарования — либо объектом любви, либо собой, возвращая его к «привычному» состоянию
бессилия что-либо изменить...
Не менее печальна и судьба старших детей, «все детство которых погружено в траур, с
матерью, которая ставит в качестве идеального примера ребенка, умершего, порой, много лет
назад» [7]. В заключение хочу добавить, что аналогичные явления наблюдаются и при наличии
матери, пережившей преждевременную смерть собственных родителей, когда ее скорбь и обида
остались неразрешенными и переносятся на все отношения с детьми, которые должны быть
счастливы уже хотя бы потому, что у них есть мать. Но это также — «мертвая мать».
В этой краткой главе, как мне представляется, удалось передать около сотой части того, что
содержится в оригинале. И тем, кто работает с подобными пациентами, я бы рекомендовал
обратиться к первоисточнику.
Глава 12
Собственная работа горя
В России люди, пережившие психическую травму, не так часто обращаются за
психотерапевтической или медицинской помощью. Обычно это происходит, когда к психическому
страданию присоединяется физическое, или же тревога и депрессия становятся настолько
невыносимыми, что будущий пациент реально осознает, что «больше не может так жить» или
находится на грани самоубийства. Причин такого отношения к психическим травмам много, но
главная, как мне представляется, — культуральная. В процессе воспитания наши родители,
безусловно из самых высоких побуждений, готовят нас только к бесконечному счастью, и было бы
странно, если бы было наоборот. Поэтому к травмам и утратам большинство из нас оказываются
неготовыми, и каждый вырабатывает навыки преодоления таких ситуаций самостоятельно,
методом проб и ошибок, иногда роковых. Тем не менее, помня о том, что жизнь исходно
травматична, мы должны признать, что даже в случаях горя, которое нельзя пережить, мы в
конечном итоге приходим к малоутешительному выводу, что с этим придется жить. Но как
специалисты мы должны знать, что в принципе любые травмы потенциально патогенны и никогда
не проходят бесследно. К счастью, в большинстве случаев этот «след» делает нас мудрее,
терпимее, сострадательнее, но для тех, кому повезло меньше, они могут стать причиной
невыносимых страданий и провоцировать все известные формы психопатологии — от
транзиторных до самых тяжелых. Причем в последних случаях эти реакции могут быть
«отставленными», поэтому в принципе неважно, является травма «свежей» или произошла
десятилетия тому назад.
Наиболее частой и самой тяжелой формой психической травмы является внезапная утрата
близкого человека. Нужно особо подчеркнуть «внезапная», так как «типичные» утраты —
родителей или супругов в преклонном возрасте, которые соответствуют естественному ходу
событий, безусловно, также тяжело переживаются, но они в конечном итоге принимаются как
неизбежные, хотя почти паранойяльная приверженность идеям о продлении жизни и бессмертии
говорит о нашем протесте даже против этого варианта утрат. Увы, люди смертны, и даже
человечество — смертно.
