 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
забота о душе тоже становится светским делом. Уже в прошлом столетии Кьеркегор отважился
утверждать: «Священник больше не является попечителем душ - им становится врач».
Нельзя сказать, чтобы мы придерживались взгляда Зигмунда Фрейда, что «этот отход от религии
совершается с роковой неумолимостью процесса взросления», но то, что фон Гебзаттель (W. von
Gebsattel) назвал «эмиграцией западноевропейского населения от духовника к невропатологу», является
фактом, который не может игнорировать духовник, и потребностью, от которой не может отмахнуться
невропатолог, ибо таково вынужденное положение дел, которое требует, чтобы он взял на себя заботу о
врачевании души.
От таких требований меньше всего может уклониться религиозно настроенный врач. Именно он
удерживается от фарисейского злорадства, когда пациент ид¸т к нему, а не к священнику. Было бы
фарисейством, если бы он при виде страданий неверующего злорадствовал и думал про себя: «Будь он
верующим, то наш¸л бы утешение у священника». Если тонет не умеющий плавать, мы же не говорим
себе: «Надо было ему научиться плавать». Мы бросаемся на помощь, даже не будучи инструкторами по
плаванию. Врач, который оказывает врачебную помощь при душевных страданиях, находится в
затруднительном положении. Ибо, «хочет он того или нет, но обязанность давать рекомендации в
жизненных заботах за пределами заболевания сегодня возложена на врача, а не на священника» и
«нельзя изменить того, что люди сегодня в своих насущных проблемах видят опытного советчика, по
большей части, не в духовнике, а во враче» (Вайтбрехт (Н. Weitbrecht)). «Пациенты ставят перед нами
задачу взять на себя в области психотерапии обязанности духовника» (Балли (G. Ваllу)), и «наш век»
«заставляет врача вс¸ в большем объ¸ме выполнять обязанности, которые раньше были уделом
священников и философов» (Ясперс (К. Jaspers)). Мэдер (A. Maeder) пишет, что «это изменение
обусловлено самой ситуацией», Шульте же утверждает, что «слишком часто психотерапия готова
вылиться в заботу о душе».
Ввиду «миграции западноевропейского населения от священника к невропатологу» возникает
угроза врачебных ошибок при дифференциальной диагностике между собственно болезненным, как
невроз, и просто человеческим, как экзистенциальный кризис. Врач может ошибочно диагностировать
психическое заболевание там, где имеет место нечто существенно иное, а именно, духовные проблемы,
чтобы не сказать - там, где речь ид¸т не о психогенезе, а о ноогенезе.
Не исключено также, что психотерапия, не уделяющая внимания специфически человеческой
проблематике, проецирующая е¸ из человеческого пространства на субчеловеческую плоскость,
окажется беспомощной не только в отношении экзистенциальной фрустрации, но и в отношении е¸
вытеснения и, тем самым, внес¸т свой вклад в возникновение ноогенного невроза. Подобные
размышления, кажется, не мучили Вандерера (Z. Wanderer) из Центра поведенческой терапии в
Калифорнии, когда он в одном из случаев «экзистенциальной депрессии применил распростран¸нный в
поведенческой терапии метод «thought-stopping» [Thought-stopping (англ.) - остановка мысли.].
То, что не только поведенческая терапия, но и психоанализ в процессе лечения проходят мимо
специфически человеческой проблематики, и то, что подобное не может быть полезно не только для
пациента, но и для терапевта, естественным образом следует из данного протокола: «С лета 1973 года я
работал психологом-ассистентом у двух психиатров в Сан-Диего. Во время супервизорской сессии я
часто не соглашался с психоаналитической теорией, которой мои работодатели старались меня
обучить. Поскольку они общались в авторитарном стиле, я не решался высказывать своего мнения. Я
боялся потерять работу. Поэтому я в значительной мере подавлял свои собственные взгляды. После
нескольких месяцев такого самоугнетения я начал ощущать тревогу во время супервизорских сессий. Я
обратился за терапевтической помощью кое к кому из своих друзей. Однако мы смогли добиться
только того, что проблема тревожности стала ещ¸ острее, поскольку мы подходили к ней вс¸-таки с
психоаналитических позиций. Мы пытались вскрыть травмы раннего детства, которые стали
причиной переноса тревоги на моих супервизоров. Мы исследовали мои отношения с отцом и т. п., но
ничего не нашли. Таким образом, я вс¸ больше впадал в гиперрефлексию, а мо¸ состояние становилось
вс¸ тягостнее. Тревожность во время супервизорских сессий достигла у меня такого уровня, что я
вынужден был, чтобы как-то объяснить сво¸ поведение, сказать о ней психиатрам. Они
рекомендовали мне посетить психоаналитически ориентированного психотерапевта и пройти
персональную терапию, чтобы понять скрытый смысл этой тревоги. Поскольку я не мог позволить
