 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Взгляд был у мамы веселый, нежный, лучисто-ласковый и такой же голос. Все родные любили
меня, заботились, по суровым тем временам слегка даже и баловали.
Отчего же ребенок, здоровый, ухоженный, умудрялся чувствовать себя недолюбышем, словно бы
еще с прошлой жизни?..
И что было счастьем, что все-таки было счастьем?
...А счастьем было живое чувство соединенности, полнота общности в полноте свободы и
безвопросная слитность любимости и любви... А счастьем было уткнуться в маму, приникнуть молча - и
замереть... Теплая рука бабушки на голове... Возня веселая с папой (как редко!), иногда с дедушкой в
шахматы...
Да, да, вот, кажется, корень где. Любить-то любили, но мне об этом, забыв детский язык, давали
знать недостаточно горячо, замерзал я. Не возились почти и играли мало - а ругать-то ругали, а
требовать - требовали...
Некогда жить им было и страшно, не до игры. Себя не умели вспомнить... Ведь сами выросли в
морозильнике недоверия, без витаминов счастья.
Наверно, в какой-то пасмурный миг я и поверил, будто слово «хороший» равно поцелую мамы,
будто «молодец» - значит папа на плечи взял. Не любовь, так хотя бы ее значки, обещания, обещания
обещаний... Началась охота за конфетками одобрения, за фальшивыми фантиками всевозможных
пятерок, за наркотиком похвалы. Труд сизифов, танталовы муки...
Изначальный язык любви для ребенка - набор знаков, поощряющих жить - вовсе не похвала, не
пятерки вшивые, тем паче не деньги. А что?..
А вот: солнечные лучи, вживленные в душу. Живая плоть радости, сердечная музыка. Взгляд
добрый, ласковое прикосновение, да! - и объятие, и взятие на руки, тисканье и возня - и игра, игра
всяческая!..
Жизнь в полноте - общение и игра, вот и все - игра без конца и края!
Игра для ребенка и есть самая настоящая жизнь и любовь. А вся остальная фигня, которую
жизнью считают взрослые, - только приложение, вернее, сырье, необработанный материал, а еще
вернее, абракадабра, подлежащая, если удастся, переводу на человеческий, переигрыванию -
превращению в жизнь...
Я любил жар, как все дети, любил и люблю огонь, но терпеть не мог - и сейчас - слюней, слизи,
слякоти. Шестилеток, помню, боялся наезжавшей иногда тетки, степень родства коей определялась как
«десятая вода на киселе» и понималась мною буквально: варили кисель, сливали одну воду, другую...
Остались в памяти тяжелые тепловлажные руки, их жирная нежность, рот, оскаленный
умилением, и светло-мутные глаза, в которые, страдая какой-то болезнью, она закапывала подсолнечное
масло. Кисель навсегда стал бессмысленно ненавистен.
Я ее боялся за беспрерывный липучий поток похвал и за то, что она приносила подарки, которые
я обязан был с благодарностью принимать. Каким-то гипнозом запихивала в меня пирожки
собственного производства с жареными грибками, похожими на удушенных мышат. И самое страшное:
- Ну, иди же сюда, чудо мое золотое, ласковый, сладкий мальчик... А вырос-то как, цветочек мой
шелковый. У, какие у тебя мускулы, Геркулес будешь. А реснички - ну прямо как у девочки. Книжки уже
читает, стихи сочиняет... Пушкин будешь. Стройненький какой, деревце мое ненаглядненькое...
Тайну ее я узнал, подслушав разговор взрослых. У нее родился когда-то мальчик, которому не
удалось закричать, а больше детей не было, вот она и возлюбила меня вместо того сынка...
Стало тетку жалко до омертвения, а самого себя почему-то стыдно до тошноты. Я старался ей
улыбаться и не хамить, но по-прежнему всякий раз, как она дотрагивалась до меня словами, руками или
губами, испытывал дрожь омерзения и безумный ужас: казалось, какая-то болотная, черная, чавкающая
дыра изнутри нее всасывает меня... Один раз приснилось, что я пирожок с мышами, а она кошка...
Сколько стоит душа
Какими были первые деньги?..
Не кусочки металла, нет, и не камешки, не деревяшки.
Первым денежным знаком была одобрительная улыбка Евы Адаму, первый ее осознанный
