 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
его в текст нескончаемый, без противостояний и границ,— короче говоря, о слове, не
совместимом ни со сторонним допытыванием, ни даже с самим внутренним
вопрошанием. Ему ли играть в догадки, уморительные или отнюдь не веселые? Если
поэзия отзывается в нас вопросами, ничего в ответ она от нас не требует, если она
ошарашивает, это лишь для того, чтобы явиться нам во всей красе своего изумленного
взгляда, и если она заражает нас неудержимой тоской или паникой, она делает это
только затем, чтобы непроизвольно вдохнуть в нас порыв своей собственной маховой
силы. «Она тревожна, как зловещее круженье десятка мельниц на краю голого поля в
черный, голодный год». Пастернак, написавший эти строки...
X.— Тот ли самый их написал, кто вел или хотел вести беседу со Сталиным?
— ... да, тот самый, как все, Пастернак должен был, пожалуй, первым распознать
самозванство в этой дутой загадочности и самозванца в этом раздувшемся пауке,
который вздумал за пояс заткнуть первородного сфинкса. Как всякое недоразумение
между людьми, ситуация может показаться комической. К нему обращаются за
справкой о «друге», о его кустарном или цеховом «мастерстве», — вопрос не столько
даже бессмысленный, сколько никчемно-пошлый, а учитывая обстоятельства, грубый
до непристойности,— и, пропустив его мимо ушей, высказавшись намеренным
Умолчанием, он затем вдруг спохватывается, проникается сожалением об упущенном и
ответить решает — вопрос на вопрос — самой осмысленной, самой небезопасной
серьезностью, как если бы тот, Другой, упивающийся пустым эхом, но глухой к
любому полновесному отклику,— эта сумеречная тварь, произвольно играющая счетом
смертей и жизней,— как будто мог он хотя бы отблеском озарить жизнь-и-смерть*.
* Существуют, как мы знаем, и другие свидетельства об этой беседе, не столь для
Пастернака выгодные: согласно одному из них, он, недолюбливая Мандельштама,
хотя о нем и ходатайствовал, но о «несуществующей дружбе» что-то Сталину в
ответ ляпнул, а о «жизни и смерти» не заикнулся или просто сказать не успел.
Памятуя, однако, что любая версия могла исходить изначально лишь от самого
поэта, я выбираю наиболее убедительную и по праву ставшую легендой,
X.— Это вечно запаздывающее и в утраченном времени теряющееся сокрушение
именуется, как вам известно, задним умом. История — его место действия (или
бездействия?) по преимуществу... как, впрочем, и частные наши истории, усеянные
болячками, кровоточащими ранами, незаживающими гнойниками. И если вы,
«прочие», задним числом как-то все же удары парируете...
— Именно так Мишо,— я запомнил его рассказ,— контратаковал когда-то
«Сражением», одной из сильнейших своих вещей, заряженной взрывчаткой
неологизмов. Едва не заболев после того, как вовремя не сумел отразить
оскорбительный выпад в каком-то издательстве. Тут все очевидно, кроме одного: куда
и в кого,— о неологизмах я упомянул не случайно,— метит и, может быть, попадает
его ответный удар... Примерно так же, мне думается, от того же толчка, не столь
откровенного, но не менее обжигающего, а под спудом отсрочки особенно
нестерпимого, родились, возможно и «Моби Дик», и рогожинский нож, и сон
Свидригайлова, и даже, кто знает, «Метаморфоза», в которой неистовство и ярость
бессилия оборачиваются — все сроки прошли! — своей жертвенной и безответной
изнанкой... Я здесь имею в виду не «травму»,— с ней мы забрались бы в дебри
безвылазные,— и не ее бессознательную «компенсацию», а тот элементарный
механизм уязвленных, то противоядие затронутых за живое, с которыми сам отлично
знаком. Тот же Мишо, по моим переводам что-то, по-видимому, угадав, но свое
впечатление, должно быть, утрируя, заметил однажды, что поэзия французская не
располагает средствами для подобной молниеносной реакции и ее прицельного боевого
