 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
заряда. Вспоминая об этом не без удовольствия, я все же спрашиваю себя: существует
ли в каком-либо языке арсенал, позволяющий крепости «заднего ума» настигать цели
«ума переднего»? К кому могут еще обращаться, все перетерпев и забыв всякий стыд,
порождаемые им чудовища? Чем они выраженней и отчетливей, тем несоизмеримей со
своим возбудителем, и чем в своем порыве чрезмерней, тем неудержимей заносит их в
сторону...
X. — ...Если, стало быть, вы, бойцы и борцы на смиренной, многотерпеливой бумаге,
располагаете подчас возможностью противодействия и самооправдания на стороне,
это ведь отнюдь не значит, что всем на свете позволено с равным удобством наверсты-
вать упущенное, да и сами вы в исторической повседневности не блещете ни удачами,
ни избытком находчивости. Отсюда и возникают трагикомические ситуации,
наподобие этой встречи поэта с вождем: очередной пример исторического разрыва и
несоответствия двух языков, двух способов выражения. Причем можно заметить, что
такие недоразумения как бы невзначай удесятеряются в каждом конце и на каждом
повороте истории, там, где с особой легкостью она ставит объект и субъект в самые
двусмысленные отношения.
— Кто же на сей раз субъект, и кто из двоих объект? Сталин, как мы видели, гораздо
больше нуждается в эхе Пастернака, чем Пастернак в его слишком прямолинейном
вопросе.
X.— Потому-то как раз что объект и субъект беспрестанно меняются ролями, само
соотношение должно оставаться незыблемым, чтобы при любой ошибке и путанице
какое-то слово могло послужить мостом. Всякий шанс, дуновение или проблеск исхода
мы от истории получаем — и ей же их передаем — лишь в том случае, если упорно
доискиваемся в ней смысла, если то и дело его утрачиваем и если постоянно находим
опять нить ее повествования и очертания ее перспективы. И когда руки у нас опус-
каются, когда больше ничто не сулит нам надежды на ее распахнутый горизонт,— ибо
откуда же возник Г¸те? разве менее был он, чем Пастернак, обделен простором для
слуха и отклика?— неожиданно вдруг встает на дороге кто-то — кто он? — как тать в
ночи, хищник, тигр, по слову поэта, бог, герой,— у него столько лиц!— одним словом,
держатель и вестник искуса, в ком завязаны крепким узлом наши разноголосые судьбы.
Что ж, по-вашему, раз он здесь, перед нами, надо потребовать, чтобы он предъявил до-
кументы и рекомендации? Как хотите вы уклониться от неотвратимого сфинкса, от его
вопросов, истинных или ложных? Нет, пока мы еще здесь...
— Можно подумать, какое-то «отдавайте кесарю»... который оказывается сфинксом.
X.— Ничего подобного. «Отдавайте кесарю» либо не знает нашего «еще здесь», либо
выбрасывает его на свалку.
— Вы забываете конец фразы, который может быть лишь апокалиптическим.
Апокалипсис же — это то, что чуть движется, Движется и не больше того:
неуловимое грозное шевеление, которое опрокидывает не только времена, но и
синтаксис, сводя начало Фразы Иисуса — на какое-то время, на целую вечность —к
нулю или почти к нулю: «... а Божие...»
X.— Я это и говорю.
— В таком случае вы должны бы заметить, что наш телефонный, подчас
микрофонный, а еще чаще телепатический сфинкс, размножаемый по миру печатно и
образно, цепенеющий же лишь монументально, несгибаемо-памятный, наглядно-
бессмертный вопреки своим именным документам и даже посмертным рекоменда-
циям*,что, как сущий нарыв посреди этой фразы, он силится ее сковать изнутри и,
заполнив собой надвигающийся горизонт...
* Мы еще, кажется, как следует не задумывались: откуда наши твердокаменны
