 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
выполнены, приехавшая из деревни делегация о них еще раз напомнила и попросила
для коммуны охранную грамоту в виде точного, скрепленного нужной подписью и
правильной печатью документа. Результат был, однако, плачевный и прямо-таки
катастрофический: ходатаи с первых же фраз натолкнулись на ледяное, трусливо-
уклончивое безразличие сановных марксистов, которые, вооружившись коварством
немногословным, но явно угрожающим в намеках и недомолвках, поскорее
выпроводили этих бесполезных, быть может, небезопасных и, конечно же,
«идеологически» тлетворных просителей. А тем временем всемогущий в Сталинске
Попов лез из кожи вон, обремененный неисправимейшими мужиками, которые
вдобавок на своих собраниях уже вовсе не в меру распускали языки: мало было им
обсуждения текущих дел и хозяйственных изобретений — они на этом так просто не
останавливались, а забирались следом в запутанные дебри этики, поминая в ряду с
бесценным Толстым имена Эпиктета, Шопенгауэра и Ганди. Административные
придирки, чекистские выходки, угрозы, тайные убийства, яростные нападки газет,
попытки вербовки доносчиков, — все было пущено в ход, чтобы согнуть в три дуги
беззащитных строптивцев и преобразить их свободный союз в еще одну ячейку
колхозного рабства. Напрасный труд! И вот однажды, в холодный осенний день 1933
года, изумленные и встревоженные коммунары видят въезжающий в их деревню
длинный порожний обоз с оперативным отрядом НКВД. Неутомимый Попов думал,
думал и нашел-таки хитроумное средство, чтобы избавить себя от обузы
нежелательного элемента. Средство тоже элементарное: высылка! Но не какая-
нибудь, а что надо. Все триста человек без исключения — женщины, мужчины, стари-
ки, дети — должны незамедлительно, не слишком мешкая и не трясясь над своим
барахлом, погрузить на телеги самое необходимое, покинуть с надежной охраной
насиженные места, добраться до ближайшей станции, затем, как следует набитые в
товарные вагоны, проследовать до Новосибирска, а оттуда, по-прежнему на север, но
теперь уже на баржах, спуститься вниз по течению Оби и, наконец, — в лохмотьях,
голодные, при наступлении самой лютой зимы — выгрузиться и остаться в местности
дикой, бесплодной и непроходимой. Устраивайтесь! Плодитесь и умножайтесь!.. Мы
ничего больше не знаем об этих несчастных — ничего, кроме одной-единственной
несомненности: подстерегавшая их на берегу смерть оказалась, конечно же, более или
менее скоропостижной...
X. — Но какая тут связь? Какое отношение к поглощающей вас, не решенной вами
загадке?
— Отношение — в самой без-относительности, какую усвоили раз навсегда тот
неотчуждаемый выбор без выбора и та привольная поверх своеволия, неотъемлемая и в
предельной уязвимости воля, которые странным образом сближают с Ницше — часто
отсутствующим как раз там, где им более всего клянутся, — этих смиренно-упрямых,
съевших собаку на моралистике мужиков. Ибо как они реагируют? Ничего хорошего
не ожидая ни от конвоя, ни от тех, кто его послал, ни, разумеется, от чудовищней-шей,
хотя и малозагадочной ткани нарыва, которая вырабатывает эту нечисть, чтобы
поддерживать свой безвыходный жар, коммунары не отвечают им ни единым словом
жалобы либо упрека, удивления либо вопрошания: ни малейшим намеком на те
отношения связи и зависимости, какие и в единственном числе лишают нас всякого —
в тысячах вероятии открывающегося — выбора. Едва зашагав за подводами, тщетно
подгоняемые нервничающей охраной, они запевают хором одну из своих любимых
песен; закончив первую, тотчас подхватывают следующую и так, все вольнее дыша от
песни к другой, наконец приходят на станцию. Что они поют? Песни народные,
большей частью старинные, на слова, впрочем, Анны Чертковой, жены верного друга
Толстого; а еше печальные, за душу хватающие песни русских — из века Стюартов*
—
революционеров, те самые, что лет тридцать, а может быть, и ятьдесят назад
звучали негромко в табачном дыму нелегальных сходок или разносились под
