 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
зримой защитой слабых внутренних моральных сил народа, аристократической элитой и
персонификацией смутно осознаваемых новых идеалов. Именно ради этого монархи и аристократы
могут и должны разыгрывать на исторической сцене полный цикл абсурдного конфликта: вызывающе
грешить и искупать свою вину глубже всех остальных, а в финале появляться выросшей в личном и
общественном плане фигурой. И пока они пытаются совершить этот цикл, народ охотно будет служить
им в качестве разносящего молву хора и жертвенных животных. Ибо грандиозный грех немногих сулит
полное спасение всем остальным.
В таком случае, это больше, чем «проекция» внутренней порочности («Оно») или неумолимой
совести. Я полагаю, что все это имеет также функцию коллективного эго и способствует развитию
более определенной национальной и моральной идентичности. Иван и Петр велики не в силу своих
трагических страстей, которые, по-видимому, вредили их репутации лидеров, а потому что смогли
показать в гигантском масштабе трагедию ранней патриархальной организации и ее внутреннего
двойника, супер-эго; и еще потому, что разыгрывая эту трагедию, они продвигали вперед национальное
сознание и национальную совесть. Возможно, нашу концепцию истории нужно расширить, чтобы она
включала анализ динамических требований, предъявляемых руководимыми массами своим наиболее
«своевольным» хозяевам, которые в результате вынуждены разыгрывать конфликты человеческой
эволюции на макроскопической сцене истории. Возможно, в этом смысле, короли являются игрушками
народа. На более поздних ступенях цивилизации их трагедии и комедии переносятся в вымышленный
макрокосм - на театральную сцену и, наконец, в микрокосм художественной литературы.
Теперь можно понять историческую миссию русской реалистической литературы: она
возвращает трагедию отцеубийства простому русскому человеку - грамотный да прочитает.
[Фрейд в
статье «Достоевский и отцеубийство» ставил «Братьев Карамазовых» в один рад с «Гамлетом»
Шекспира и «Царем Эдипом» Софокла и считал не случайным, что три шедевра мировой литературы
всех времен трактуют одну и ту же тему - тему отцеубийства.] Такая литературная декларация
индивидуальной ответственности соответствует росту политической ответственности. Русская
литература и русская история, развиваясь с опозданием, мощным рывком - за одно необычайно
насыщенное столетие - достигают начальных стадий действенного литературного сознания и
политической совести, тогда как отсталость широких крестьянских масс продолжала отражать
примитивный исторический уровень, который Запад оставил позади еще в эллинскую эпоху.
Давайте на этом прервемся, чтобы напомнить: во время русской революции 4/5 населения
России составляли крестьяне. Гигантскую задачу внешнего преобразования и внутреннего изменения
этих крестьянских масс вряд ли можно переоценить - не потому, что они хотели другой формы
правления, а потому, что они никогда не помышляли о каком-то организованном соединении своей
повседневной жизни с любой формой правления.
Созданный в анализируемом фильме образ «дикого племени» указывает, по меньшей мере, на
один коллективный комплекс необычайно архаического свойства России (а, фактически, большей части
европейского континента), который удерживал во внутреннем рабстве крестьянские массы, тогда как их
внешнее рабство обеспечивалось князьями и духовенством. Я говорю о психологических последствиях
древнего технологического переворота - аграрной революции. Здесь мистерии предыстории столь же
глубоки, как и мистерии раннего детства. И те, и другие заставляют нас создавать мифы для того, чтобы
достичь начальной стадии понимания.
В отношении охотников и рыбаков доисторической Северной Америки мы использовали один
ключ, который открыл доступ к интерпретации некоторых первобытных ритуалов. Как указывалось,
дописьменные народы пытаются понять и овладеть «великим незнакомцем» при своем расширении в
пространстве и времени, проецируя на него атрибуты человеческого устройства и развития; тем самым
географическая среда персонифицируется, а историческое прошлое наделяется образами человеческого
детства. В этом смысле, земля становится матерью, некогда щедро уступившей себя людям. Переход от
кочевого образа жизни к земледелию предполагал захват участков земли и отделение их в
собственность, насилование почвы орудиями принуждения и покорение земли как подневольной
кормилицы. Какой бы внутренней эволюцией не сопровождался этот технологический шаг, он был
связан (как подтверждают мифы и ритуалы) с тем первичным грехом, который в индивидуальной жизни
состоит из первого проблеска в сознании неистового желания контролировать мать с помощью
созревающих органов кусания и хватания.
В таком случае, «окаянное племя» символизирует детей, в жадности своей ревниво
узурпирующих и разрушающих свою мать, а также тех взрослых, кого задача коллективно пахать
землю сделала честолюбивыми, ревнивыми и склонными к эксплуатации. Таким образом, чувство
