 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
с.538) поставили задачу "рассмотреть сложные человеческие переживания как продукт
исторического развития..."
В самом деле, в каждом человеческом переживании нетрудно обнаружить его культурно-
историческую опосредованность. Почему, скажем, в упоминавшемся уже не раз примере
об узниках Шлиссельбургской крепости (86) ситуация принудительного физического
труда оказалась для них непереносимой и стала психологически приемлемой только в
результате переживания, внутренне перестроившего мотивацию этой отчужденной,
вынужденной деятельности так, что, оставшись той же по своему операционному составу,
она трансформировалась в психологически совершенно иную – свободную и
произвольную деятельность? То есть почему именно свободная форма деятельности
является в данном случае психологически более приемлемой и переживание стремится
всякую другую форму деятельности изобразить как (или преобразовать в) свободную?
Нужно думать, что для античного раба, например, подобная ситуация вообще не
требовала бы никакого переживания, но не потому, конечно, что он просто привык
подчиняться, ибо сам этот факт привычки требует своего объяснения. Раб мог смириться
со своим жизненным положением (даже если он родился свободным, а лишь затем стал
рабом), потому что в его сознании действовали выросшие на основе рабовладельческой
формации объективные и в то же время обладающие для него непосредственной
феноменологической очевидностью, "схематизмы" (102), согласно которым раб был
"только неодушевленной вещью (в римском праве раб так и называется – res, "вещь") или,
в крайнем случае, домашним животным" (96, с.34). Для нас чрезвычайно важно, что речь
идет не только о том, что рабовладельческий тип общества объективно и "необходимо
требует наличие раба, т.е. человека, понимаемого и действующего как вещь" (там же,
с.53), но и об отсутствии "в самом человеке сознания, что он именно человек, а не вещь"
И совершенно другие схематизмы определяют сознание и самосознание человека
новоевропейской культуры. В переживании революционеров, узников Шлиссельбургской
крепости и проявился, пожалуй, центральный из этих схематизмов, который можно
условно назвать "Личность". В поле действия этого схематизма наивысшую ценность
получают такие характеристики человеческой жизни, как сознательность, произвольность,
инициативность, ответственность и т.д., одним словом, свобода. В меру реальной
психологической включенности человека в данный культурный институт, перечисленные
характеристики деятельности являются для него актуально напряженными и жизненно
важными требованиями, и переживание, по возможности, стремится так перестроить или
переформулировать и переосмыслить ситуацию, чтобы она отвечала им. Иначе говоря,
определенная содержательная направленность процесса переживания отнюдь не является
естественно присущей человеческой психике вообще. Первобытному человеку, например,
не придет в голову вопрос, лежит ли на нем лично ответственность за неудачу на охоте
или нет. Вина возлагается на колдовство, порчу, дурное влияние, от которых он
защищается магическими процедурами (82), переживая тем самым эту ситуацию
совершенно иначе, чем ее пережил бы современный европеец.
Однако констатировать историчность процессов переживания – это полдела. Собственно
психологическая постановка проблемы состоит в том, чтобы применить к анализу
переживания общую схему социально-исторической детерминации психики, уже
опробованную Л. С. Выготским и его учениками на разнообразном психологическом
материале (49; 50; 84; 87; 98; и др.), а именно понять переживание как процесс,
опосредованный "психологическими орудиями" (50), представляющими собой
