 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Отчетливый сдвиг в отношении к этому понятию со стороны критически настроенной
публики демонстрируют дискуссии о постсовременности и постмодернизме, развернувшиеся
на Западе с конца 60-х годов и освоившиеся на российской почве в конце 80-х.
Сложность вопроса о современности усугубляется, когда мы пытаемся трактовать его
применительно к России наших дней, к той стране, которую — как предполагается — мы
знаем.
Если под реальностью страны подразумевать более или менее отчетливое ее расположение
не только в пространстве, но и во времени, если реальность видеть в достаточно
определенных экономических связях и в юридических формах, в общепонятных социальных
значениях и культурных ориентирах, то социальная картина (или карта) России оказывается
довольно условной и неконкретной, чем-то вроде контурной карты из школьной географии.
Причем сохранность (и условность) этой картины оказывается в значительной степени
зависимой от идеологических представлений и психологических стереотипов, традиционно
используемых людьми в их обыденном поведении и мышлении. Кажущаяся естественность
этих представлений лишь скрывает отсутствие практически освоенных людьми и ясно ими
осмысленных форм, обеспечивающих внутреннюю связность и воспроизводимость
общества. В этой ситуации общество естественно предрасположено к болезненной тоске по
силовым средствам («рычагам») управления, склонно опираться на мифы искать их или
создавать заново.
Разрушение привычных философско-исторических схем, опирающихся, например, на
догматическое изображение истории как «лестницы» формаций, также затрудняет описание
и трактовку российской современности: шкала измерений оказалась «стертой», и объект, в
данном случае целая страна, стал как бы неизмеримым, ненаблюдаемым, нефиксируемым.
Возникла, как принято говорить в науке XX столетия, неклассическая ситуация: чтобы
зафиксировать объект или вступить с ним в контакт, необходимо создать специальный
инструментарий, изменить позицию исследования, скорректировать или сформировать
специальный язык описания. Если перевести это на язык повседневности, можно сказать так:
люди, пытающиеся понять реальность российского общества, сталкиваются с жесткой
необходимостью пересмотра своих духовно-теоретических и жизненно-практических
отношений, привычек, ориентации...
Заметим: в этой неустойчивой ситуации остается одна постоянная величина или форма —
форма ориентации человека в социальном мире. Другой вопрос — для всех ли?.. Во всяком
случае для тех, кто хочет как-то самоопределиться в динамичной, меняющейся социальной
реальности, выявить ее современные структуры.
Но тут-то и оказывается, что понятие современности находится под вопросом, под
подозрением, а по некоторым версиям — современность уже кончилась, и мы живем в эпоху
постсовременности и соответствующей философии, ее описывающей, т.е. постмодернизма.
Конечно, к такой позиции можно было бы отнестись иронически или, учитывая
напряженность сегодняшней нашей жизни, ее вообще не замечать. Однако дело обстоит так,
что эта позиция свидетельствует (или намекает): в структурах социального бытия
происходят какие-то странные мутации, трансформирующие не только его связи, но и
способы их описания, а стало быть, и сопряженные с ними категории, методы, установки. И
хотя эти намеки и сигналы исходят от философских, культурологических и эстетических
концепций, возросших отнюдь не на российской почве, они странным образом
соответствуют той кризисной динамике, что свойственна нынче и нашей повседневности, и
нашим идеологическим, культурным, политическим спорам и столкновениям.
Поговорим немного о природе соответствия между российской социально-культурной
ситуацией и постмодернистским философствованием, мироощущением, описанием жизни.
