 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
ссорится, за всех своих студентов, за всех своих друзей, и вообще за весь этот чертов мир.
Вы этого не можете, потому что вы не Бог и потому что вы недостаточно знаете,
недостаточно прочитали книг или недостаточно посетили лекций. Вы просто бывший
отличник, который пытается сделать все как можно лучше, но который не может
соответствовать всем ожиданиям окружающих и который, разумеется, не соответствует
своим собственным ожиданиям.
— Возможно, вам легко так говорить, но не мне.
— Что бы это могло значить, черт возьми?
— Я имею в виду, что вы никогда не думали, что можете обо всем позаботиться, и
поэтому вы никогда не строили свою жизнь и свои отношения так, чтобы люди ожидали от
вас, что вы обо всем позаботитесь. Поэтому вам не приходилось внезапно сталкиваться с
тем фактом, что вы ни черта не можете сделать ни для них, ни для себя, ни для кого-то
еще.
— Вы по-прежнему изображаете Бога и говорите мне, какой вы особенный и как вы
отличаетесь от меня. Ну, позвольте мне сказать вам, дружище, вы не знаете, что
происходит в моей жизни и в моих отношениях.
— Знаете, а ведь это верно! Я действительно не знаю. Возможно, вы такой же
чокнутый, как и я! Христос из Ипсиланти, да? Как много их было? Три? Шесть? Может быть,
вы знаете, каково это. Знаете?
— Хол, когда-нибудь я буду рад — более чем рад — поговорить с вами об этом, но не
сейчас. Сейчас давайте сосредоточимся на вашей потребности заботиться обо всех и обо
всем, и на том, что вы не можете делать этого, потому что вы всего лишь человек.
— Это звучит довольно глупо. Минуту назад я действительно так чувствовал. А теперь
не знаю. Может быть, все прошло. Может быть.
Оставшуюся часть сеанса Хол казался спокойным.
29 января —7 февраля
Во вторник Хол опять ушел в себя, хотя и не столь глубоко. Он либо не соприкасался с
глубокими чувствами, либо был неспособен их выразить. Та же история произошла и в
пятницу. Он был явно в меланхолии, чем-то озабочен, но неспособен многое выразить. В
понедельник ничего не изменилось. Я беспокоился из-за его длительного застоя. Я
надеялся, что мы достаточно проработали его нереалистические ожидания от самого себя,
так что он мог почувствовать облегчение. Вместо этого Хол оплакивал свою смерть в
качестве Бога и при этом чувствовал непосильную тяжесть груза быть человеком.
Еще одна неделя прошла без явных изменений. Он погружался все глубже в свою
мрачную апатию. Жена Хола звонила мне, встревоженная его холодностью с домашними и
его очевидным страданием. Я, разумеется, не мог ей ничего сказать, но попросил ее
беречь Хола, сказав, что именно сейчас он в ней очень нуждается.
7 февраля
Хол все еще пребывал в кризисе, и это меня беспокоило. Я чувствовал, как в глубине
моей души поднимается собственная тревога. Хол оставался подавленным слишком долго.
Ему необходимо было найти какой-нибудь другой способ бытия взамен своей бывшей
тайной божественности; но вместо этого он медленно погружался в безразличные воды
небытия. Самым пугающим признаком для меня служила его пассивность. Если бы он
только мог бороться с возникающей угрозой! Но в эти дни в душе Хола не происходило
никакой борьбы. Сегодня он сидел на кушетке, поддерживая поверхностный разговор о
своем курсе в колледже, слишком часто замолкая, останавливаясь и прерывая свои слова
долгими неосознаваемыми вздохами.
Его глаза были мутными, взгляд не совсем сфокусированными, а тело — тяжелым и
обвисшим.
— Я думаю о том, чтобы бросить работу в колледже. Иногда это становится
невыносимо, и я больше не вижу в этом никакого смысла. Большинству студентов нет
никакого дела до того, что я преподаю или пытаюсь преподавать.
Он оборвал фразу и уставился на меня.
— Что происходит, Хол?
Раздражение, сожаление, угроза — все вдруг всколыхнулось во мне.
