 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
— А? О, я не знаю. О чем это я говорил?
— О чем вы хотите сказать сейчас? Это важнее.
— Э-э, я не... Я просто спрашиваю себя, спрашиваю себя о вас. Я имею в виду, может
быть, у вас тоже есть эти безумные идеи, как у меня...
— Идеи о...
— Идеи о божественности, ну, вы знаете. Возможно, у вас они тоже возникали, но мне
не кажется, что сейчас они у вас есть. Я не чувствую, что вы пытаетесь вести себя со мной
как Бог, или... О, черт, не знаю, Джим. Не могу этого толком сказать. Я просто задавал
себе вопрос о вас: что вы чувствуете к людям, с которыми встречаетесь, например, ко
мне... но и к другим тоже.
Я попытался быстро оценить, будет ли полезно, если я поделюсь с ним своими
чувствами, или это будет означать, что я веду себя с ним как Бог? Я не мог решить эту
проблему. Я скорее почувствовал, чем понял, что должен поделиться с ним:
— Хол, иногда у меня возникает некий образ — нечто вроде сна обо мне и других людях,
которые приходят в этот кабинет. Я представляю себе всех нас восходящими на гору. День
и ночь. Мы не знаем, почему мы на нее поднимаемся, но зачем-то продолжаем это делать.
Иногда бывает темно, и мы просто блуждаем впотьмах, натыкаясь друг на друга и набивая
шишки. Иногда мы падаем, и тогда... — Я немного запыхался от волнения. — Тогда я
понимаю, что ни один из нас не имеет рук. Когда кто-то из нас падает, ему очень трудно
подняться. Но если другой возвращается, опускается и подставляет плечо человеку,
который упал, то мы можем, поддерживая друг друга, снова встать на ноги и продолжать
путь. И это страшные моменты, потому что иногда тот, кто пытается помочь, может сам
потерять равновесие, упасть и разбиться. Но это и хорошие моменты, моменты близости. И
так мы продолжаем подниматься, и иногда наступает день, и туман рассеивается, и мы
думаем, что далеко впереди видим город, до которого пытаемся добраться. Но потом ночь
и туман возвращаются, и мы спрашиваем себя, не померещилось ли нам все это. Но
большинство из нас продолжают идти, и пытаются помочь другим...
Некоторое время мы сидели молча. Не могу сказать, что мои слова значили для Хола.
Он уставился в пространство.
Наконец, когда звонок возвестил, что пришел следующий пациент, Хол встрепенулся.
— Да, да. — Он поднялся и надел плащ. — Да, Джим. Я подумаю над этим. Спасибо, да?
И ушел.
Я сидел неподвижно, погруженный в свои мысли. Интересно, насколько банален
образ — “люди поднимающиеся на гору”? Каким-то образом он казался важным, по крайней
мере, для меня. Но, кажется, это не произвело большого впечатления на Хола.
15 февраля
В последнее время я заметил, что стал активнее. Отчасти это происходило потому, что я
чувствовал: это необходимо Холу, но отчасти было необходимо и мне самому. Был вторник,
прошло более трех недель после сеанса, на котором я бросил вызов ощущению Хола, что
он должен заботиться обо всех. Он все еще оплакивал крах своего всемогущества. Думаю,
он не находил никаких преимуществ в том, чтобы быть человеком и брать на себя
ограниченный груз. Я хотел попытаться вернуть его к контакту с его собственным опытом.
Он избегал этого в последние недели.
Хол снова сидел в кресле, провалившись в него довольно неуклюже, что очень
контрастировало с обычной природной грацией его поз.
— Не думаю, что у меня в сознании имеется нечто особое, что я мог бы выразить,
Джим.
— Он сел. Хол не казался ни печальным, ни сердитым, я не мог распознать, в каком он
пребывает настроении. Я вспомнил, как он описывал свое “ожидание”, и легкая дрожь
пробежала у меня по спине.
— Хол, что происходит сейчас у вас внутри?
—Что-то... мрачное. Наверное, вы сказали бы так. Я имею в виду, что мне трудно
понять и описать это вам. Кажется, у меня нет ясных мыслей, только — чувство, что сейчас
у меня внутри какой-то “тайм-аут”. Не знаю, как еще это назвать.
— Вы испытываете сейчас какие-то чувства, желания, стремления или что-нибудь еще?
— Ничего, что я осознавал бы. Нет, не думаю. Я иногда...
