 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
утверждениях и очень высокая доля государственного финансирования в расходах на науку.
А кроме того, господствующее во всех слоях общества убеждение, что попечительство науки
является естественной обязанностью государства.
В 1990– 1991 гг. в кругах либеральной интеллигенции сложилось представление, что
реформа политической системы и приватизация промышленности приведут к быстрому
формированию гражданского общества, которое примет от государства многие из его
функций. И одним из первых изменений станет превращение науки государственной в науку
гражданского общества. Эти расчеты подкреплялись активностью самого научного
сообщества как одной из движущих сил реформы, а также острой критикой
«огосударствления» науки со стороны самих ученых. Академики тоже хотели свободы225.
Исходя из этих ожиданий, стратегией нового режима стало невмешательство в
процессы «самоорганизации», начавшиеся в науке во время перестройки. Главной
концепцией было разгосударствление . За ней стоял политический интерес – демонтировать
одну из важных опор советского государства, какой была наука. Говорилось, что сокращение
государственного финансирования с одновременной приватизацией финансов и
промышленности создадут и побудительные мотивы, и возможности для «передачи» науки
от государства к частному капиталу.
Трудно сказать, насколько эти ожидания были искренни, но они не оправдались и в
малой степени226. Гражданского общества почему-то не возникло, даже наоборот,
наблюдается архаизация и криминализация образа жизни значительной части населения.
Банки и частные компании финансировать науку не торопятся. Никаких признаков того, что
в России возникли новые социальные субъекты, способные и готовые взять на себя
обеспечение огромной научной системы, пока что не наблюдается.
Строго говоря, и буржуазии в результате реформы не возникло. Но даже если бы она и
появилась, ни из чего не следовало, что она непременно захотела бы стать покровителем
науки. Такие надежды, если они были искренни, были плодом невежества и аутистического
сознания, которые никак не красят интеллигенцию. Ведь отношение буржуазии к науке не
задается автоматически, исходя из чисто экономических условий. Установки западной
буржуазии являются специфическим и уникальным явлением, которое не воспроизводилось
нигде – ни в России конца XIX века, ни в индустриальных странах Азии.
Лишь на Западе наука развивалась как неразрывно связанная с предпринимательством
сфера деятельности, что объясняют особой «протестантской этикой» их буржуазии. В
Англии и затем в США в XVIII многие преуспевающие представители торгового и
промышленного капитала принадлежали к секте квакеров. Их общины создавали крупные
фонды, на средства которых обеспечивали школы основными для того времени научными
книгами и инструментами, а также нанимали на летние месяцы ученых для чтения
публичных лекций с научными экспериментами на всех почтовых станциях Англии.
Бездетные квакеры завещали свои состояния, как правило, научным учреждениям или на
стипендии ученым. Но не было никаких оснований рассчитывать на действие сходной
шкалы ценностей в среде «постсоветской буржуазии» в России.
Не менее важно, что в России не только не возникло частного капитала, способного
содержать науку, но и практически не изменились стереотипы мышления основной массы
научных работников, которые ощущают себя, независимо от названия организации,
государственными служащими, а не предпринимателями, производящими особый товар и
выносящими его на рынок. Само отношение к научному знанию как товару отвергается
массовым сознанием и научных работников, и хозяйственных руководителей, несмотря на
вошедшую в обиход «рыночную» риторику.
Иначе, нежели ожидалось, пошел и процесс самоорганизации в науке в результате
сокращения финансирования. Вовсе не произошло сокращения фронта исследований,
самоликвидации «ненужных» направлений и концентрации усилий на направлениях
«приоритетных». Наука «осела» как целое. Элементы научных школ и направлений (люди с
их знаниями и навыками, инструменты, материалы и тексты) остались в России и могут быть
