 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
— Ты рассказала обо всем тете в тот же день?
— Нет. Я ничего ей не рассказывала.
— Тогда почему ты так испугалась, когда нашла их вместе? Ты понимала это? Ты знала, что
происходило между ними?
— Ой, нет. В то время я ничего не понимала. Мне было всего 16. Я не знаю, отчего я так
перепугалась.
— Фройляйн Катарина, если бы вы смогли теперь припомнить, что происходило с вами тогда,
когда случился первый приступ, если бы вы вспомнили, что об этом думали, — это бы могло вам
помочь.
— Да, если бы я могла. Но я так перепугалась, что все забыла.
(Если перевести этот разговор на терминологию нашей «Предварительной коммуникации», он
означает: «аффект сам по себе привел к состоянию, близкому к гипнотическому, результаты утратили
ассоциативную связь с сознанием «я».)
— Скажите, фройляйн, может ли быть, что голова, которую вы всегда видите, когда не можете
дышать, это голова Франциски, как вы ее увидели тогда?
— Да нет, она не могла быть такой страшной. К тому же это мужская голова.
— Может быть, это голова вашего дяди?
— Я не видела его лицо так ясно, как это. В комнате было слишком темно. Да и зачем ему надо
было именно в тот момент состроить такую ужасную гримасу?
— Вы совершенно правы.
(Казалось, что дорога внезапно обрывалась. Но что-то еще могло обнаружиться в продолжении
ее рассказа.)
— А что случилось потом?
— Те двое. Скорее всего, они услышали шум, потому что вскоре вышли. Я в тот раз себя очень
плохо чувствовала. Я все думала об этом. Потом прошло два дня, наступило воскресенье, надо было
много успеть, и я весь день работала. В понедельник утром у меня снова закружилась голова и меня
затошнило. Я лежала в кровати три дня, и меня тошнило.
Мы (доктор Бройер и я) часто сравнивали симптоматологию истерии с пиктографическим
письмом, которое можно расшифровать, если прочесть несколько билингвистических надписей. В
алфавите этого языка «тошнить», означает испытывать отвращение. Так что я сказал ей: если вас
тошнило три дня спустя, я полагаю, это значит, что когда вы заглянули в комнату, то почувствовали
отвращение.
— Да, наверное, я чувствовала отвращение, — задумчиво ответила Катарина, — но отвращение к
чему?
— Может быть, вы увидели что-то обнаженное? В каком положении они были?
— Было слишком темно, чтобы разглядеть что-то. Кроме того, они оба были одеты. О, если бы я
только знала, к чему я чувствовала такое отвращение!
Я тоже ничего не мог себе представить. Я велел ей продолжать и рассказать мне все, что с ней
случилось. Я был уверен, что направление ее мыслей даст мне как раз то, что было необходимо для
разъяснения этого дела.
Итак, она описала, как доложила о своем открытии тете, считавшей, что Катарина изменилась, и
подозревавшей, что она что-то от нее утаивает. После этого последовали неприятные сцены между
дядей и тетей, во время которых детям приходилось выслушивать вещи, приоткрывающие их глаза на
многое, но которые им лучше было не слышать совсем. Наконец ее тетя решила переехать вместе с
детьми и племянницей и приобрела эту гостиницу, оставив дядю с Франциской, которая тем временем
забеременела. Однако после этого, к моему удивлению, Катарина прервала эту линию истории и стала
рассказывать о случаях другого рода, произошедших за два или три года до момента травмы. Одни из
них относились к тем ситуациям, когда тот же дядя заигрывал с ней самой, когда ей было всего
четырнадцать лет. Она рассказала, как однажды зимой отправилась с ним в долину и провела там ночь в
гостинице. Он сидел в баре, пил и играл в карты, а она хотела спать. Она рано поднялась на второй
этаж и легла в кровать в той комнате, которую они занимали. Она еще не успела заснуть, когда дядя
пришел; потом снова заснула и вдруг проснулась, «ощутив его тело» в кровати. Катарина подскочила с
