 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
стороны, откуда его не ждут. («Из Назарета может ли быть что доброе?») Этот психологический закон
является, например, основой мессианистических пророчеств. Самые пророчества суть проекции
бессознательного, предугадывающего грядущие события. Так как решение иррационально, то и
появление Спасителя связывается с невозможным, то есть иррациональным условием, а именно с
беременностью Девы. [Исайя, 7,14] Это пророчество подобно многим другим, гласящим, например, так:
«Макбета никакая вражья сила не сразит, пока враждебно не восстанет на него Бирмана лес, спускаясь с
Дунсинана».
Рождение Спасителя, то есть возникновение символа, совершается там, где его не ждут и притом
именно там, откуда решение кажется наименее вероятным. Так, Исайя говорит (53, 1): «Кто поверил
слышанному от нас и кому открылась мышца Господня? Ибо Он взошел пред Ним, как отпрыск и как
росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни красоты; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который
привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и
мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его». [Исайя, 7,14]
Спасительное начало не только возникает там, откуда ничего не ждут, но оно выступает, как
показывает это место, в таком образе, который для эпиметеевского суждения не имеет в себе ничего
ценного. Описывая отвержение символа, Шпиттелер вряд ли сознательно подражал библейскому
образу, иначе это можно было бы заметить в его словах. Вернее, он черпал из той же глубины, из
которой пророки и творцы создают разрешающие символы.
Появление Спасителя означает объединение противоположностей: «Тогда волк будет жить
вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут
вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицей, и детеныши их будут
лежать вместе; и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя
протянет руку свою на гнездо змеи». [Исайя, 11,6 и сл.]
Природа спасительного символа есть природа младенца [«Чудесное дитя» у Шпиттелера], иными
словами, символу и его функции присуща детская и беспредпосылочная установка. Эта «детская»
установка ведет eo ipso
к тому, что на место своеволия и рациональной преднамеренности вступает
другой руководящий принцип, «Божественность» которого равнозначна «превосходству в силе».
Руководящий принцип имеет иррациональную природу, почему он и появляется в чудесной оболочке.
Эту связь прекрасно передает Исайя, 9, 5: «Ибо младенец родился нам; Сын дан нам; владычество на
раменах Его, и нарекут имя Ему: Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира».
Эти определения указывают существенные свойства разрешающего символа, уже установленные
нами выше. Критерием «божественного» действия является непреодолимая сила (динамика)
бессознательного импульса. Герой всегда представляет собою вооруженную магической силой фигуру,
которая делает невозможное возможным. Символ есть тот средний путь, на котором
противоположности соединяются для нового движения, водный поток, изливающий плодородие после
долгой засухи: напряженность перед разрешением сравнивается с беременностью: «Как беременная
женщина при наступлении родов мучится, вопит от болей своих, так были мы пред тобою, Господи.
Были беременны, мучились — и рождали, как бы ветер: спасения не доставили земле и прочие жители
вселенной не пали. Оживут мертвецы твои, восстанут мертвые тела». [Исайя, 26,17]
В акте спасения оживляется то, что было неодушевленным, мертвым, то есть, психологически
говоря, те функции, которые лежали невозделанные и бесплодные, незанятые, вытесненные,
презренные, недооцененные и т. д., внезапно прорываются наружу и начинают жить. Именно
подчиненная (неполноценная) функция продолжает ту жизнь, которая в дифференцированной функции
грозила угаснуть. [Ср. выше мой разбор писем Шиллера.] Этот мотив возвращается в новозаветной идее
о всеобщем апокатастазисе —
о восстановлении всех вещей [Римл., 8,19]; эта идея является
высокоразвитой разновидностью той общераспространенной идеи героического мифа, по которому
герой, выходя из чрева китова, выводит вместе с собою, и своих родителей, и всех, раньше
поглощенных чудовищем; Фробениус называет это «всеобщим выползанием» («Allausschlupfen») /68/.
Связь в героическим мифом мы находим и у Исайи в двух следующих стихах (27, 1): «В тот день поразит
Господь мечом Своим тяжелым, и большим, и крепким, левиафана, змея прямо бегущего, и левиафана,
змея изгибающегося, и убьет чудовище морское».
Вместе с рождением символа прекращается регрессия либидо в область бессознательного.
