 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
совершенствоваться. Так, у одного человека способность к мышлению, у другого способность к чувству
особенно доступны дальнейшему развитию; и под давлением требований культуры человек будет
развивать в себе ту способность, которой его особенно щедро наградила природа и которая особенно
доступна совершенствованию. Однако такая способность совершенствования еще отнюдь не значит, что
от данной функции мы вправе ожидать особенной производительности и силы; напротив того,
благодаря такой способности можно скорее предположить известную нежность и неустойчивость
функции и склонность ее принимать ту или иную форму; поэтому вовсе не сказано еще, что именно в
этой функции всегда следует искать и находить высшую индивидуальную ценность, а может быть, лишь
высшую коллективную ценность — в том случае, конечно, если она доразвилась до того, чтобы
представлять собою коллективную ценность. Но, как уже сказано выше, легко может быть, что среди
запущенных функций скрыты индивидуальные ценности, неизмеримо высшие, которые если для
коллектива и не имеют большого значения, то для индивидуальной жизни
являются драгоценнейшим
кладом, жизненной ценностью, доставляющей единичному человеку чрезвычайную интенсивность и
красоту жизни, чего он тщетно искал бы в функциях коллективных. Дифференцированная функция дает
ему, правда, возможность коллективного существования, но удовлетворения и счастья жизни она ему не
дает, потому что они достигаются лишь раскрытием индивидуальных психических богатств. И часто
отсутствие последних ощущается в глубинах души как недочет; а недосягаемость этих богатств
порождает внутренний разлад, который мы, вместе с Шиллером, можем сравнить с мучительной раной.
«Сколько бы ни выигрывал мир как целое от раздельного развития человеческих сил, все же нельзя
отрицать того, что индивид страдает под гнетом мировой цели. Гимнастические упражнения создают
атлетическое тело, но красота создается лишь свободною и равномерною игрою членов. Точно так же
напряжение отдельных духовных сил может создавать чрезвычайных людей, но только равномерная
температура создает счастливых и совершенных. И в каком отношении находились бы мы к прошлым и
будущим мировым эпохам, если бы развитие человеческой природы требовало подобных жертв? Мы
были бы рабами человечества, мы в течение нескольких тысячелетий несли бы ради него труд рабов, и
на нашей исковерканной природе запечатлелись бы следы этой службы, дабы позднейшие поколения
могли заботиться в блаженной праздности о своем нравственном здоровье и могла свободно расти и
развиваться человечность! Неужели же назначение человека состоит в том, чтобы ради известной цели
пренебречь самим собою? Неужели же природа отнимает ради своих целей у нас совершенство, которое
предписывает нам в своих целях разум? Итак, неверно, что развитие отдельных сил должно влечь за
собою пожертвование целостности; или же, сколько бы законы природы к этому ни стремились, все же
должно находиться в нашей власти восстановление этой уничтоженной искусством целостности
нашей природы, при помощи искусства еще более высокого».
Не подлежит никакому сомнению, что Шиллер глубоко ощущал этот конфликт в своей личной
жизни и что это столкновение породило в нем жажду и тоску по единообразию и единству, которые
могли бы спасти и освободить функции, подавленные и томящиеся в рабском труде, и восстановить
утраченную гармонию жизни. Вагнер также был обуреваем этой мыслью и в своем «Парсифале»
символически выразил ее в образах потерянного и возвращенного копья и исцеленной раны. Что Вагнер
пытался выразить в художественно-символическом образе, то Шиллер старается высказать в
философском рассуждении. И если он не высказывает этого громко, то достаточно ясно подразумевает,
что его проблема вращается вокруг восстановления античного образа и понимания жизни; из этого
непосредственно вытекает, что христианское разрешение своей проблемы он либо недосматривает,
либо умышленно обходит. Как бы то ни было, но духовный взор его направлен более в сторону
греческой красоты, нежели христианского учения об искупительной жертве, хотя целью христианства
было то же, о чем печется и Шиллер, а именно: избавление от зла. Юлиан Отступник говорит в своей
речи о царе Гелиосе, что сердце человеческое «обуреваемо неистовой борьбой», чем он метко
определяет не только самого себя, но и все свое время: он говорит о внутренней разорванности,
царившей в последний период античного мира и выявившейся наружу в том беспримерном,
хаотическом смятении умов и сердец, от которого христианское учение обещало спасти человека. То,
что христианство дало, было, правда, не разрешением, а отрешением, спасением через высвобождение
[В подлиннике непередаваемая буквально игра слов: Losung — Erlosung — Loslosung. —
прим. перев.]
одной ценной функции из связанности с остальными, которые в те времена властно заявляли о своих
