 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
правах на соправительство. Христианство давало одно определенное направление, исключая
возможность всех остальных. Возможно, что это обстоятельство было одной из самых существенных
причин, по коим Шиллер умалчивает о возможности спасения, предложенной христианством. Близкое
отношение античного духа к природе, казалось, обещало ту возможность, которой не давало
христианство. «Природа предписывает нам в ее физическом творении тот путь, которого мы должны
держаться в нравственном. Борьба элементарных сил в низших организациях должна быть окончена,
для того чтобы природа могла возвыситься до благородного творчества физического человека. Точно так
же борьба элементов в этической природе человека, столкновение слепых стремлений должны
успокоиться, грубая противоположность в нем должна прекратиться, прежде чем можно отважиться на
покровительство разнообразию. С другой стороны, прежде чем подчинять разнообразие единству
идеала, нужно, чтобы укрепилась самостоятельность характера и чтобы покорность чужой
деспотической форме уступила бы место достойной свободе».
Итак, не нужно отрешения или освобождения от неполноценных функций; напротив, их следует
принимать во внимание, следует, так сказать, столковаться с ними и таким образом примирить
противоположности естественным путем. Но Шиллер чувствовал, что принятие подчиненной функции
могло бы повести к «столкновению слепых влечений» (Triebe), точно так же как — хотя и в обратном
порядке — единство идеала могло бы вновь восстановить преимущество ценной функции над
неполноценными и привести таким образом к прежнему состоянию. Подчиненные функции
противоположны функции первичной, ведущей, и это не в сокровенной их глубине, а в облике, который
они являют в каждый данный момент. Первоначально их запускали и вытесняли, потому что они
мешали культурному человеку на пути к достижению его целей, которые представляют собою
односторонние интересы и ничего общего с совершенством человеческой индивидуальности не имеют.
А для такого совершенства непризнанные функции были бы неизбежны, да они, по существу своему,
вовсе и не противоречат намеченной цели. Но до тех пор, пока культурная цель не совпадает с идеалом
совершенства
человеческого существа, эти функции всегда будут обречены на неполную оценку и
вследствие этого на частичное вытеснение. Принятие вытесненных функций подобно внутренней
гражданской войне; оно означает то же самое, что разнузданная игра противоположностей, прежде
укрощенных, а через это — уничтожение «самостоятельности характера». Эту самостоятельность можно
восстановить лишь умиротворением борьбы, а это кажется невозможным без деспотического
подавления сопротивляющихся сил. Но такое подавление является покушением на свободу, без которой
невозможно восстановление нравственно-независимой личности. Если же мы даем свободу, то
обрекаем себя на конфликт влечений. «Испуганные свободой, которая в первых своих попытках всегда
заявляет свою враждебность, здесь бросятся в объятия удобному рабству, там, где доведены до отчаяния
педантичной опекой, вновь возникнет дикая беззастенчивость естественного состояния. Узурпация
сошлется на слабость человеческой природы, возмущение — на достоинство ее, пока не вступится
великий господин людских делишек, слепая сила, и не разрешит кажущегося спора принципов простым
кулачным боем».
Французская революция, вспыхнувшая в то время, явилась столь же живым, сколь и кровавым
фоном для этих слов; начавшись под знамением философии и разума, с высоким идеалистическим
подъемом, она кончилась хаосом, обагренным кровью, из которого вышел наконец деспотический гений
Наполеона. Богиня разума оказалась бессильной пред лицом разнузданного зверя. Шиллер,
почувствовав бессилие разума, истины и права, постулирует, чтобы истина сама стала силой.
«Если
истина до сих пор еще так мало доказала свою победную силу, то это зависит не от рассудка, который не
сумел снять с нее покрова, но от сердца, которое затворялось пред нею, и от стремления, которое не
действовало в ее интересах. Ибо как объяснить столь всеобщее господство предрассудка и это
затемнение умов при свете, который был распространяем философией и опытом. Современность
достаточно просвещена, то есть знание найдено и провозглашено во всеобщее сведение, а его было бы
достаточно, чтобы исправить по крайней мере наши практические основоположения. Дух свободного
исследования рассеял пустые призраки, которые долгое время заслоняли доступ к истине, а почва, на
которой фанатизм и обман воздвигли себе трон, подкопана. Разум очистился от обманов чувств и от
лживой софистики и сама философия, которая сначала заставила нас отпасть от природы, теперь громко
и настойчиво призывает нас в ее лоно — отчего же мы все еще варвары?»
