 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
человекообразные обезьяны начали острить камни. Было бы опасным предприятием, если бы каждый
интровертный человек захотел выявлять наружу свой ограниченный мир понятий и по его образцу
придавать всему внешнему форму. Правда, это случается ежедневно, но зато человек и страдает —
вполне справедливо — от этого богоподобия.
В применении же к экстраверту шиллеровская формула гласила бы так: «Все внешнее ввести
вовнутрь и всему внутреннему придать форму». Мы видели выше, что такую именно реакцию Шиллер и
вызвал в Гете. Гете проводит по этому поводу меткую параллель; он пишет Шиллеру: «Напротив, я мог
бы почти сказать, что во всякой деятельности я вполне идеалистичен: я вовсе не справляюсь о том,
каковы предметы, а требую, чтобы все приноравливалось к моим представлениям». (Апрель 1798 г.)
[«Dagegen bin ich bei jeder Art von Tatigkeit, ich darf beinahe sagen, vollkommen idealistisch: ich frage nach den
Gegenstanden gar nicht, sondern fordere dass sich alles nach meinen Vorstellungen bequemen soll».] Это значит, что
когда экстраверт мыслит, то это совершается столь же самовластно, как когда интроверт действует
вовне. Поэтому такая формула лишь тогда может притязать на значение, когда уже достигнуто состояние
почти полного совершенства, то есть когда интроверт обладает миром понятий, настолько богатым,
гибким и способным к выражению, чтобы не втискивать объект в прокрустово ложе, и когда экстраверт
доходит до такой полноты знания объекта и уважения к нему, что мыслимый им объект уже не рискует
стать карикатурой. Итак, мы видим, что Шиллер основывает свою формулу на высших пределах
возможного и тем самым предъявляет к психологическому развитию индивида требование почти
недосягаемо высокое; при этом мы предполагаем, конечно, что Шиллер во всех отношениях уяснил себе,
что именно его формула означает.
Как бы то ни было, одно во всяком случае ясно, а именно что формула «обнаружить все
внутреннее и всему внешнему придать форму» является идеалом сознательной установки интроверта.
Она основана на предположении, с одной стороны, идеального объема у внутреннего мира понятий, у
формального принципа, а с
другой стороны — идеальной возможности применения сенсуозного
(ощущающего) принципа, который в данном случае является уже не аффективностью, а активной
потенцией. Пока человек ощущает, он не что иное, как «только мир»; для того, чтобы перестать «быть
только миром», он должен «придать материи форму». В этом состоит превращение самого
рецептивного, страдательного, ощущающего принципа. Но каким образом такое превращение может
совершиться? В этом весь вопрос. Трудно предположить, чтобы человек, дав миру своих понятий
необычайный объем, необходимый для того, чтобы облечь материальный мир в подходящие формы,
превратил бы одновременно с этим свою восприимчивость к воздействиям, свою ощущающую природу
из пассивного в активное состояние, поднял ее тем самым до высоты своего идейного мира. Где-нибудь
человек окажется в состоянии отнесенности, окажется, так сказать, подчиненным, иначе он
действительно был бы богоподобен. Остается предположить, что Шиллер допустил бы насилие над
объектом. Но тем самым он предоставил бы архаической, подчиненной функции неограниченное право
на существование, что, как известно, сделал впоследствии Ницше — по крайней мере теоретически. К
Шиллеру такое предположение, правда, совершенно неприменимо, потому что он, насколько мне
известно, нигде сознательно не высказывался в таком смысле. Его формула, напротив, носит наивно-
идеалистический характер, вполне соответствующий духу его времени, еще не зараженному тем
глубоким недоверием к сущности человека и к человеческой истине, каким отличается наша эпоха
психологического критицизма, возвещенная со стороны Ницше.
Формулу Шиллера можно бы провести, только применяя точку зрения беззастенчивой власти,
оставляющую в стороне всякую заботу о справедливости и соответственности по отношению к объекту
или о добросовестном соблюдении собственной компетенции. В таком, и только в таком случае —
которого, однако, Шиллер, наверное, не имел в виду — подчиненная функция могла бы вступить в
жизнь. Подобным наивным и бессознательным образом архаический элемент и проникает всюду,
прикрываясь к тому же высокими словами и красивым жестом, и так он довел нас до современной
«культуры», в оценке которой в настоящее время человечество, однако, несколько расходится.
Архаическое влечение к власти, скрывавшееся дотоле за культурным жестом, всплыло теперь во всей
своей наготе на поверхность и неопровержимо доказало, что мы «все еще варвары». Ибо не следует
забывать, что по мере того, как сознательная установка благодаря своей высокой и абсолютной точке
зрения приобретает право гордиться некоторым богоподобием,
— развивается и бессознательная
