Navigation bar
  Print document Start Previous page
 150 of 301 
Next page End  

оценивать гражданский закон с точки зрения естественного: издавать и толковать закон
— прерогатива суверена и его уполномоченных. Гоббс не забывает упомянуть, что «ес-
тественный закон является вечным божественным законом», который пребудет вполне
неизменным, даже если исчезнут небо и земля («Левиафан», гл. XXVI). Однако
государственный организм еще более преходящ, чем небо и земля. Суверен должен
следовать естественному закону; но кто определит, следует ли он ему? Как писал Карл
Шмитт, главный вопрос тут: «Quis interpretabitur?» — «Кто станет интерпретировать»
61
? А поскольку интерпретировать тоже будет суверен, то отсюда возникает следующая
двуединая коллизия: во-первых, мы впервые получаем право столь же отчетливо
сформулировать вопрос о позиции наблюдателя, как это было в случае с
классическими социологическими концепциями (см. выше, раздел 1); во-вторых, наше
внимание не могут не остановить те случаи, когда — согласно Гоббсу — человеку
лучше положиться на свой разум, чем на разум суверена. Обратимся сначала к этой
второй стороне проблемы.
Нельзя забыть, что здравый разум — это разум самосохранения. И потому в
некоторых случаях он может приказать подданному не выполнить волю суверена,
например, если тот прикажет ему убить себя (см.: «О гражданине», VI, XIII;
«Левиафан», гл. XXI). (То, что права суверена никак тем, по мнению Гоббса,
не нарушаются, не столь сейчас интересно.) Мало того, может быть дано такое при-
казание, что подданный предпочтет казнь его исполнению. Нельзя быть обязанным к
тому, что тяжелее смерти («О гражданине», VI, XIII). Это тем более интересно, что
вообще-то, по Гоббсу, нет ничего тяжелее смерти (а иначе разум диктовал бы не
самосохранение физического тела, а, например, правила снискания вечного блажен-
ства). Но как может гражданин установить, что некое приказание чревато для него
столь тяжким бесчестием? Ведь мера добродетелей и пороков устанавливается в
государстве (как мы цитировали выше), и «только приказания государства могут
установить, что есть беспристрастие, что есть справедливость и что есть добро-
детель, и сделать все эти правила поведения обязательными...» («Левиафан», гл.
XXVI). И вполне логично сопрягается с этим утверждение, что одна из
главнейших причин ослабления и гибели государства — идея, будто «всякий частный
человек является судьей того, какие действия хороши и какие дурны» («Левиафан»,
гл. XXIX). Теперь можно сформулировать наш следующий вопрос так: а сам
теоретик — является ли он «частным человеком» или писателем, не имеющим
полномочий государства и все же создающим книги по моральной философии, кои не
могут быть значимы в государстве, как бы истинны они ни были (см.:
«Левиафан», гл. XXVI)? Так или иначе, но схема противоречия остается все время
той же самой.
Если бы тело человека полностью растворялось в политическом теле, если бы он не
был связан со всем универсумом тел, если бы социальность государства не
профилировалась на фоне совершенно иной социальности — социальности войны как
естественного состояния (догосударственного состояния индивидов и межгосу-
дарственных отношений), которое не получает, правда, внятных квалификаций, —
тогда можно было бы сказать, что космос в социальной философии Гоббса утерян
полностью и она является первым опытом классической социологии. Однако у этих
противоречий есть и другая сторона. Идея политического тела была куда как не
нова
сама по себе. Ново было то, что именно в политическом теле, суверен которого
обладает столь безмерной полнотой власти, что оказывается даже высшим авторитетом
в вопросах веры, — именно в этом политическом теле «Левиафана», по Гоббсу,
оказалась обособлена сфера приватности: личных убеждений, поскольку они не
затрагивают государственный интерес (и не исповедуются публично), умножения
собственности безопасным для госудаства образом, вообще преследования корыстных
индивидуальных интересов, поскольку они безопасны для власти. Иными словами, в
недрах политического тела, которое уже почти готово было стать само для себя
завершенным космосом, начал возникать новый космос: экономический космос
гражданского общества. При этом социальность обретала небывалую прежде
дискретность. Внутри государств, принявших форму абсолютистских монархий, на
какое-то время как бы исчезла политика: политическая жизнь была замирена, подавлена
могучими суверенами. Международная сфера была, напротив, сферой сугубо
политических взаимоотношений суверенов: не видя над собой уже никакого
естественного права= вечного закона, государства образовывали новый порядок
регулируемой войны
62
. Но частное, гражданское тоже прорывало границы:
«гражданское общество» как международное общение начинало свое развитие. Раз-
рушение нормальной связи морали и политики очень точно выразил
Р. Козеллек:
«Конституирующее совесть отношение между виной и ответственностью было
Hosted by uCoz