 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
спрашивать нельзя. ...Познание бесконечного недоступно исследователю, ибо его
возможности ограничены (конечны)» (IV, XXVI, 1). Любопытно сопоставить тут
моменты пространственный и социальный в связи с общей онтологией. Замкнутая
единая Империя в принципе обозрима и естественно вписывается в иерархически
упорядоченную картину бытия. Открытый бесконечный универсум и открытое
множество государств, над которыми уже нет никакого общего закона, вполне
соответствуют друг другу в новой картине мира. Универсум неисчерпаем для познания
— чьего? «Конечным исследователем» могло бы быть и человечество (ср. Данте с его
«возможным интеллектом»). Но это именно человечество, организованное — в
принципе — в совершенное сообщество всего обозримого мира. Человечество могло бы
пониматься и как более рыхлая общность. В эпоху великих географических открытий
оно становилось все более необозримым, и все-таки еще сохранялась возможность
мыслить мир как целое и человеческое сообщество в нем, для которого едина не
государственная организация, но естественное (неизменное) и международное
(положенное им самим) право. В необозримом мире государства уже не знают
обнимающего их высшего начала. И конечный исследователь — человек — больше
не часть человечества.
«Человек ведь является не только физическим телом; он представляет собой
также часть государства, иными словами, часть политического тела. И по этой
причине его следует рассматривать равным образом как человека и как гражданина»
(«О человеке», Посвящение) . Вот этот момент — самый важный. Человек есть тело в
мире тел. Как тело он связан с универсумом, разум как способность не обманывает его
(хотя и не страхует от ошибок). Но разум удивительным образом отказывает ему в
попытке преодолеть естественное состояние враждебной разобщенности, войны всех
против всех. Дело в том, что, самостоятельно выстраивая рассуждения, направленные
на самосохранение, человек приходит к тому, что надо, поскольку есть надежда на
достижение мира, добиваться его, а если достигнуть не удается, то использовать все
средства, дающие преимущество на войне (см.: «Левиафан», гл. XIV). Мир
гарантирует лишь договор, но что может заставить соблюдать его? Нарушивший
договор оказывается всегда в более выгодном положении, чем тот, кто его соблюдает.
Здравый, «правый» разум самосохранения тела диктует вступить в мирный договор,
но, поскольку в мирном состоянии отсутствует опасность гарантированного наказания,
он не препятствует идти на риск. И потому необходим суверен, которому люди
передают то, что не могут доверить друг другу: право карать нарушение договора
смертью. Лицо или собрание лиц, которому это право передается, и есть суверен
(см.: «Левиафан», гл. XVII) — не только верховный властитель, но и верховный
судья в вопросах веры и прочих суждений, могущих иметь значение для государства.
Благодаря этому в государстве исполняется естественный закон — не потому что он
естествен и прозревается естественным разумом, но потому, что значимость его
гарантирована неотвратимой санкцией.
Но в связи с понятиями «правого разума», «естественного закона» и «суверена»
возникают интересные сложности, которые важны именно в контексте наших
рассуждений. Правый разум самосохранения тела неминуемо должен иметь, так
сказать, два варианта в зависимости от того, о каком теле идет речь: физическом или
политическом. Проблема в том, что физическое тело человека входит в политическое
тело как его часть, не переставая при этом быть физическим телом. Как же обстоит
тогда дело с разумом? Гоббс совершенно определенно пишет, что в государстве «разум
самого государства (т. е. государственный—гражданский—закон) должен приниматься
каждым гражданином как истинный (правый) разум...» («О гражданине», II, 1, прим.).
Это не удивительно: правый разум диктует естественный закон, а «естественный и
гражданский законы совпадают по содержанию и имеют одинаковый объем» («Левиа-
фан», гл. XXVI). Далее, «только в государстве существует общая мера для
добродетелей и пороков. И такой мерой могут поэтому служить лишь законы каждого
государства. Ведь когда государственный строй установлен, то даже естественные
законы становятся частью законов государственных» («О человеке», XIII, 9).
Удивительно, однако, что при такой гармонии отдельный гражданин не правомочен
