 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
аполитичного». Как и следовало ожидать, у русских, бывших в этой войне про-
тивниками Германии, в подавляющем большинстве их размышлений о войне не было
никакой склонности к романтической идеализации Германии, каковая идеализация
составляет основное задание книги Манна. Наоборот, русским Германия явилась в этой
войне наиболее адекватным воплощением «цивилизации», тогда как Манн видел ее
носителем «культуры». Напоминаю, что это различие было дано Манном совершенно
независимо от Шпенглера. Вообще шпенглерианские темы и даже самый метод творца
«сравнительной морфологии культур» носились тогда в воздухе1. Едва ли не лучший
пример такого шпенглерианства до Шпенглера в России — статья молодого русского
философа Владимира Эрна, ставшая сенсацией осени 1914 года. Она называлась «От
Канта к Круппу». Эта статья нашумела тогда в России не меньше, чем в Германии
«Мысли во время войны» Томаса Манна. Шпенглерианская установка прослеживается
уже в самом названии: автор задался целью обнаружить единое стилистическое начало
в самых разнообразных, казалось бы, — полярных феноменах германской культуры.
Он против тезиса о «двух Германиях — плохой и хорошей» (осознавая опыт уже
Второй мировой войны, к такому же выводу придет и Томас Манн - нельзя отделять
Германию Канта и Гегеля от тевтонских зверств.
1 В мемуарах Андрея Белого утверждается, что метод Шпенглера пред-
восхитил у нас Эмилий Метнер в своей книге о Г¸те.
Выбор Канта в качестве репрезентативной манифестации германского духа глубоко
понятен: кантовский имманентизм и феноменализм деонтологизируют мир, отрывают
его от Сущего — и тем самым суть «богоубийство». Отсюда — напряженный активизм
германского отношения к миру, внесение в его объективный, но непонятный нам
порядок субъективного законодательства «чистого разума», мнящего себя, однако,
единственным источником всякой нормативности. Артиллерия Круппа, говорит Эрн,
это априори немецкого военно-политического опыта. То, что у Канта было формой
организации теоретического мышления, ныне становится методикой и практикой
прямого политического завоевания мира. Эрн говорит о «глубочайшей
философичности» крупповских пушек:
«Феноменологический принцип аккумулируется в орудиях Круп-па в наиболее
страшные свои сгущения и становится как бы прибором, осуществляющим
законодательство чистого разума в больших масштабах всемирной гегемонии».
Точку зрения Владимира Эрна разделял и по-своему развивал С. Булгаков. Им обоим
возражал С. Франк. Среди контраргументов Франка один кажется особенно
интересным:
«...если источник зла, с которым мы боремся в этой войне, есть «имманентизм» и
«феноменализм» германской мысли, то как нам быть с родственными течениями
позитивизма и эмпиризма у наших союзников, Англии и Франции»?
Сами по себе имманентизм или позитивизм в философии не являются злом, писал С.
Франк, они морально и религиозно нейтральны, но приобретают злокачественную силу
именно тогда, когда соединяются с традицией и навыками религиозного мышления:
«Ибо источник современного зла германской культуры заключается в
идолопоклонстве, в обожествлении земных интересов и ценностей, а источник этого
идолопоклонства заключен в соединении религиозного инстинкта с безрелигиозным
позитивистическим миросозерцанием».
Получается, что уравнение «позитивизм минус религия» (Англия, Франция) дает
более приемлемую формулу общественно-культурного бытия, чем та, в которой минус
сменили на плюс (Германия и коммунистическая Россия; не забудем, как Бердяев двад-
цать лет спустя в «Истоках и смысле русского коммунизма» давал сходную формулу,
