 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
трактуя вышеуказанный коммунизм как репрессированную, трансформированную
религиозность, переключение Религиозной энергии на мирские цели). Создается
впечатление, что в современном мире, при господстве в нем секулярных и пози-
тивистских концепций бытия, лучше вообще обходиться без каких-либо религиозных
реликтов. Это, однако, только предварительный вьшод, совсем не исключающий
необходимости дальнейшего исследования.
Пора связать разделившиеся литературные и философские нити наших
размышлений. Но задержимся еще немного на философской стороне: в статье
Владимира Эрна не только ощущается шпенглерианская методология, но и — в
содержательном отношении — наличествуют зачатки той концепции «диалектики
Просвещения», которая столь суггестивно была представлена Хоркгеймером и Адорно
и развивалась затем в многочисленных построениях Франкфуртской школы. У Эрна
есть уже понимание технической экспансии человечества как некоего абсолютного зла.
У авторов «Диалектики Просвещения», в свою очередь, кантианство выдвигается на
первый план как важнейшая теоретическая схема пресловутой доминации. Интересно,
что Хоркгеймер и Адорно, так же как и Франк, натолкнулись на необходимость
соотнести опыт демократических стран с тоталитарными тенденциями позитивистской
цивилизации, но в отличие от русского западника Франка, они не поколебались
интегрировать этот опыт в сконструированную ими концепцию; правда, при этом
оказалось, что ничего более зловещего, чем голливудские фильмы и вообще индустрия
развлечений, западные демократии в этом плане не создали.
В русской литературе есть один писатель, творчество, да и судьба которого, при всей
их элементарности, глубоко философичны. Этот писатель — Максим Горький.
Конечно, сам он не сознавал своих проблем — это не Достоевский; он являл их
инстинктивно, но этим он и интересен, в этом он и художник. Философская проблема,
связанная с Горьким, — это как раз проблема «диалектики Просвещения». Этот, как
принято его называть в Советском Союзе, «революционный романтик» был на деле
истовым «классиком», «классицистом». Романтический культ стихий у Горького —
это, конечно, его раннее «босячество». С ним Горький вошел в русскую литературу,
этим и прославился. Но, войдя в «большой свет» русской культуры, Горький, как и
всякий парвеню, поддался сильнейшему комплексу неполноценности. Отсюда пошли
две тенденции, прослеживаемые у Горького до конца его дней: с одной стороны,
хамские наскоки на культурные высоты (в частности, непрекращавшиеся выпады
против Достоевского), с другой стороны — робкое и старательное ученичество,
сделавшее Горького едва ли не самым горячим русским партизаном культуры или,
лучше сказать, просвещения. Известно, что Горький был одним из самых начитанных
русских людей своего времени. Но культура у Горького неожиданно, парадоксально —
и, в общем, крайне интересно! — осозналась как жесткая система норм, как
«доминация». С уст Горького не сходили слова о культуре как «борьбе с природой».
Он, можно сказать, был в России стихийным «франкфуртцем». Именно с этой стороны
подошел Горький к большевизму (первоначально довольно остро критиковавшемуся
им): думая сперва, что большевики несут гибель русской культуре, он примирился с
ними, когда увидел, что не анархические стихии они развязывают, а заняты жесткой
организацией бытия. Другими словами, Горький понимал культуру как насилие — в
точном соответствии с концепцией Хоркгеймера и Адорно, но только, в отличие от
них, видел в этом насильничестве культуры не минус ее, а плюс. У Горького, в его
публицистике, есть формулы, до удивления напоминающие высказывания философов
франкфуртской школы: например, о «технологии как идеологии». Поэтому Горький
стал самым представительным выразителем коммунизма в его глубинно-
психологическом смысле, — куда более представительным, сказал бы я, чем сами
Маркс и Ленин. У него нет никаких следов остаточных гуманистических иллюзий.
Горький воспел большевистский террор, НКВД и ГУЛАГ как культурные явления,
