 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
быть искуплением — как это показывает случай Горького. Искуплением могут быть
безверие, скепсис, ирония, готовность предать любых богов, — то есть все эти
негативы могут дать в результате некий вполне ощутимый позитив.
Считается, что Россию всегда воспитывала ее литература — заменявшая ей и
церковь, и парламент. Теперь выясняется, что это неверно: русский ум не был на
высоте своей литературы — именно потому, что не ощущал «низость» этой высоты, —
и поклонялся как святым профессиональным иллюзионистам. Русский религиозный
пыл растрачивался не по адресу. Отсюда — обожествление тех начал, которые
никакого обожествления не требуют, та духовная эксклюзивность, которая в конце
концов обернулась «однопартийной системой».
Горький называл себя монистом. В этом качестве он отождествлял себя с
большевиками — и писал тогда статью в «Правде» под названием «Если враг не
сдается, его уничтожают». Написав статью, он хватался за «Самгина», в котором мог
делаться плюралистом, — уходил в «диалог». Плохо в этом было то, что установка на
диалог не осознавалась в своей непосредственной, а не зашифрованной в
художественном тексте ценности. Подлинно ли монистическое стремление — жажда
Единой Истины -^ есть определение религиозного сознания и признак истинной веры?
7
В Америке существует книга, которую ее издательская аннотация называет
«маккиавеллически умной»: это «Истинно верующий» Эрика Хоффера. Рекламные
приемы в данном случае недалеки от истины. Правда, я бы не стал судить по книге
Хоффера о природе коммунизма, специфика этого явления не ясна ему; лучше уж обра-
титься к Ханне Арендт. Коммунизм нельзя сводить к фанатизму его последователей;
это не вера, а идеология, а в идеологию не нужно веровать, ее достаточно принимать.
Вообще книгу Хоффера портит ее, сказал бы я, психологический редукционизм: на
психологическом уровне делаются неразличимы адепты христианства, ислама, нацизма
и коммунизма, содержание доктрин ускользает от внимания исследователя. Трудно,
даже не будучи христианином, признавать единосущность христианства и его
злейшего врага — коммунизма. Однако если взять «Истинно верующего» не как трак-
тат, дающий компаративный анализ «массовых движений», а как исследование по
социальной психологии, то ценность книги едва ли можно оспорить. В конце концов
Эрика Хоффера интересовало не столько содержание доктрин, сколько психология их
приверженцев. Как пишет об этом сам Хоффер, для «истинно верующего» важность
представляет не объективная ценность его веры, а сам (психологический) факт
верования. Отсюда — то явление, которое Хоффер называет взаимозаменяемостью вер.
Обращаются к единой истине, но в течение жизни делают это дважды или трижды.
Полюса сходятся, — коммунист делается конвертированным нацистом, и наоборот. Но
обоим невозможно обратиться в либерала-скептика.
Я не встречал в Америке людей более близких к психологическому типу фанатика-
коммуниста, чем старые русские эмигранты «правой» ориентации. Скажу больше: в
самом СССР фанатик-коммунист — очень редкий ныне зверь. Господствующий сейчас
там тип коммуниста отнюдь не фанатичен. Он, если угодно, прагматичен. Вот почему
нельзя описания Хоффера (первое издание его книги — 1951) считать ключом к
пониманию коммунизма и создаваемого им стиля жизни. Вообще о коммунизме трудно
думать как о массовом движении того типа, который описывает Хоффер, — с самого
начала он был у нас головной, идеологической революцией. Это готова признать и
Ханна Арендт в «Происхождении тоталитаризма».
Но когда эмигрантская, а теперь уже и советская пресса говорит о религиозном
возрождении в России, — то ли в фактическом, то ли в гадательном и рекомендуемом
смысле, — мне каждый раз вспоминается книга Хоффера, и я задаю себе вопрос:
