 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
сейчас, она неизменно нуждается — и умеет, еще невнятная, диктовать свою волю! —
нуждается в зеркалах, в отражениях, в вопрошании человека, в его суждении — и,
применительно к данному случаю, раз уж мы о нем заговорили, в необычайной
интуиции Г¸те, по необходимости сформулирован ной.
* Пауль Геце, оставивший, кстати, записки о военной кампании 1792 года,
которыми, кажется, Г¸те воспользовался для своей книги о ней.
— Индия, ацтеки, Китай, вавилоняне великолепно обошлись бы без наших
множительных зеркал и того исторически корыстного смысла, какой в них придается
задним числом их живому времени и его срокам. Что понятие человечества вряд ли
мыслимо без понятия историзма, более или менее единого, более или менее
обожествленного, — это наша забота, им она ни к чему. И она-то возвращает нас к
Г¸те, чья морфология, кстати сказать, весьма далека от наших унылых линеечных
горизонтов. Почему же он, к той поре уже прославленный маньяк порядка,
закоренелый эволюционист, со скептическим недоверием относящийся к любым
переборам и перехлестываниям через край, так жаждал встретиться с беспре-
делыциком Бонапартом? Дело ведь явно не только в его несомненной гордыне или в
буквальном на сей раз, по вертеровскому счету, нарциссизме. Почему эта одержимость
сфинксом, воплощенным в истории или историей воплощаемым? Имеет ли еще смысл
это его вопрошание, и не является ли сам сфинкс, будь то Наполеон или кто-то другой,
всего лишь приманкой, обманчивым призраком среди пустыни времен?
X. — Призрак, нет ли, какая разница? Чем, по сути дела, отличается веймарский
олимпиец, страстно желающий Бонапарта узреть, от беспокойного толстяка Безухова,
поглощенного мыслью о его убийстве? У каждого, надо думать, свой сфинкс, которого
он у эпохи заслуживает, подобно тому как у каждого, в соответствии с воздухом его
привычек и зеркалом его снов, есть свой воспроизведенный с необходимостью образ, и
наше единственное отличие от обезьяны — то, что лицом к лицу с этим сфинксовым
двойником мы не строим гримасы, разве что в редком случае, но играем с ним, не
узнавая себя, в куда менее уморительные загадки. Так проходит время, сменяются
времена и история получает возможность пробегать и запечатлеваться.
— Как забавно! Какой благостный и утешительный фатализм! Мы, однако, поставили
крест на просветительских хлестких словечках. Кто в наши дни удовлетворится
мишурой подобных формулировок? Даже то, что наш совместный жребий
представляется нам столь непривлекательным, столь уродливым в своей тягости, а
подчас просто пакостным до омерзения, то, что некоторые из нас, более удачливые или
менее, быть может, гордые, считают единственно для себя возможным со всех ног от
него бежать, — даже все это явное еще ничто по сравнению с незримой ставкой,
которая исподволь обезображивает наше общее — слишком общее! — выражение
лица. Какой образ, в какой зеркальности прояснит и удержит эти стершиеся пятаки?..
Вспомните: сфинкс — существо твердокаменное; цепенеющий в ожидании,
замирающий перед прыжком, этот хищник, хотя и разносоставной, каменеет всем
телом, с ног до головы, да и в ней-то недаром читается жесткая девичья неумолимость.
Ничего, стало быть, удивительного, что он не умеет отвечать гримасами на наши
гримасы. Но способен ли он, раскрыв рот, за которым скрывается людоедская пасть, —
способен ли этот зверь нам ответить, пускай хоть сыми-тировав по-человечески
собственный наш вопрос? Я думаю о разговоре Пастернака со Сталиным —
поразительном телефонном разговоре 1934 года, о котором рассказывали многие и в
первую очередь, разумеется, сам Пастернак. В то время он жил в коммунальной
квартире, где постоянно искал одиночества среди разговоров, крика детей, стука
посуды и тому подобного. Так что, когда зазвонил телефон и чей-то неведомый
сумрачный голос объявил ему, что «товарищ Сталин» хочет с ним говорить, его не-
