 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
настоятельных, десятилетия спустя, требованиях отваги. Я только предлагаю вам
призадуматься; эта явно неодолимая и, как знаем мы, неуемная потребность ошело-
мительно отозваться в другом — безразлично в ком именно, ибо люди-то «у нас»
взаимозаменяемы, — есть ли она выражение такой же неуемной, самовозгорающейся,
ни перед чем не останавливающейся силы или, напротив, свидетельство гложущего
подспудно сомнения в себе и даже, может быть, — где-то там, не у нас —
несомненности призрачного, как дым, бессилия, или же — если под силой разуметь в
этом случае власть, а сомнение отнести к самой особи его носителя — оба они вместе,
движимые общей потребностью, отрывающиеся разом от стола и поднимающие трубку
кремлевского телефона?..
X. — Достаточно оставить в покое телефон, и тотчас станет очевидно, что вы
изображаете здесь двойственную природу сфинкса — человекозверя, говорящего с
нами на нашем языке и пожирающего нас так без разбору, но разгадкой пришлой, еще
не нашей уязвляемого однажды насмерть.
— Да ведь именно пришлая, она в нашем царстве оказывается своей, когда к нам
возвратившийся, хотя о том и не подозревающий герой, разгадывая за всех нас и
каждого, находит единственно общий с чудовищем и потому убийственный для
чудовища язык. Загадка-то, согласитесь, простенькая, раскусить ее — дело нехитрое, а
зверь все же не смог пережить своего человеческого бессилия... Так вот, — давайте-ка
поразмыслим дальше, — представляете ли вы себе Сталина в роли самоубийцы? И не
Сталина всего лишь темного, к власти пробирающегося и «в минуту жизни трудную»
предлагающего свою отставку, а Сталина неприкрыто загадочного, в полноте ее и на
ее вершине, если только бывает у такой власти завершительно-сытая полнота... И с
другой стороны, когда он изрекает свое откровение о «незаменимых», что это: угроза,
приказ, наставление в мертвых полуживой, а в живых полумертвой череде пред-
стоящих либо, наоборот, клич, подсказанный скрытой необходимостью в них — не
живых и не мертвых, а просто наших,- вроде тех, что под ручки ведут коренастого Вия,
и в тех тоже, особенно в тех, кто, пока без замены, нужный до крайности, еще
колеблется — да или нет? — заглянуть ли в глаза на железном лице? А поскольку,
должно быть, и без уподоблений в равной степени верно то и другое, к каким же
властям, к какому в них чину отнести надлежит Пастернакова искусителя и по какому
ведомству проходит в мирах столь любезное его духу «у нас», где мы, кстати сказать,
все на одно лицо, до сих пор безвылазно числимся в ожидании запропавшего Гоголя?
Не по тому ли как раз, ведущему строгий учет мертвым душам, за которым охотно, с
тайным, может быть, облегчением Сталин запишет и бедного «мастера», еще вчера ему
недоступного, зато теперь, в таком признанном качестве, удобоваримого и насквозь
своего *?.. Вопросов, как видите, целая вереница, и я сомневаюсь, что можно с ней
справиться по-геройски, выпалив односложный и однозначный ответ.
* Требуется ли еще уточнять, куда записана и где читается мастеровито-Унылая и
юмористически-общедоступная бедная Лиза, то бишь «Маргарита», Булгакова?
X. — Но наш сфинкс обо всем этом и не спрашивает! Ни вас, ни, конечно же,
Пастернака! Ну а если вы надумали подменить древнего вопрошателя своим
собственным, местным чудовищем, придется вам напомнить, что такое гоголевский
землистый Вий и чем, несмотря на явно общее хтоническое происхождение, он от-
личается от твердокаменного сфинкса. Прежде всего, отличие наиболее очевидное:
Вий загадок не загадывает, поскольку, не в пример человекозверю, он сам — сплошная
безвыходная загадка. Кто он? Что у него в глазах? Об этом нам ничего не сказано,
однако, судя по всему, они совершенно мертвы и, когда ему поднимут веки, страшны
именно дышащей — или кишащей? — у прямостоящего могильной пустотой, в
противоположность сфинксовым, горящим ужасающей избыточностью жизни. Вий
