 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
покажется вам абсурдной, но почему же тогда, — это ли не абсурд? — несусветный
Вий, уже вытащенный на свет, уже взору явившийся в виде плотной и властной
фигуры, остается, однако, какой-то бесформенной, неотесанной и, главное,
собственного содержания не имеющей глыбой, от которой любые заклинания
отскакивают, как от стенки горох, ибо наталкиваются, по-видимому, — это было бы
еще полбеды, — не на железное сверхмогущество призрака, не на его сверхчудо-
вищную растительную живучесть, а просто-напросто на отсутствие в нем какого-либо
объекта для их точной, прицельной, демонологией выверенной техники?..
X. — Предположения, блуждания, догадки... или вы не отдаете себе отчета, что ни вам,
ни, тем более, Пастернаку отсрочки не дано? Так можем ли мы распроститься с Вием,
сделав наконец вывод, что его призрачность ничего общего со сфинксом не имеет?
— Не знаю, как с выводами, но, будь он призраком, нашлась бы, конечно, и на него
управа. А ведь и для Хомы, и, признаемся честно, для нас, читателей, Вий — самая что
ни на есть тяжеловесная реальность. Читатель, правда, не вполне свидетель и даже
соглядатай лишь отчасти, — разве заглядывает он Вию в глаза? — но почему все же
нам так трудно с ним распроститься и совсем невозможно от него отделаться? Нет, я не
стану вас больше томить. Дело, мне думается, в том, что Вий действительно не
минерал, не растение, не зверь и не человек, а все это вместе взятое, разом грубо и
наспех схваченное, поневоле напялившее под волчьи завывания слишком тесное,
рвущееся по швам мертвецкое обличье, — одним словом, не примитивный оборотень,
не просто выходец из земных недр или их наглядный образчик, но полуживой-
полумертвый, совершенно тождественный с целым кусок самое себя поедающей и в
себе обновляющейся природы, — и не природы такой или этакой, не той, что взирает
на нас из учебников, а той именно, что в наших книгах о ее «загадках» и не ночевала, и
ночевать не. собирается; добавьте к этому наконец, что из предположений и тут нам не
выбраться: ведь роящимся, гложущим нас догадкам Вий, — вы заметили сами, —
противопоставляет свое невозмутимое «черт знает что», а на бездонно зияющий взгляд
любопытства отзывается лишь отраженной, в смертный омут затягивающей пустотой
(«Не гляди!» шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он, и глянул),
—
и зы неизбежно придете к выводу, что эта чуемая в чудище природа может быть
понята только по-тютчевски: «Природа — Вий. И тем она верней...»
X. — Наконец-то! Конечно, у Тютчева здесь всего лишь статический образ-
уподобление, как будто забыл он о двойственной сущности сфинкса и о его плачевном
конце. Зато ваша подмена меня целиком и полностью устраивает. Я же говорил вам,
что Вию внутри истории не место...
— Если бы все было так просто! Но, во-первых, у Тютчева нет никаких «наподобие»
или «как»; сфинкс и природа в подразумеваемом есть сочетаются знаком равенства:
«Природа — сфинкс. И тем она верней//Своим искусом губит человека...» Нет, это не
аллегория и даже не закрепленный символ: «тем верней губит» означает, что загадки
— в кромешной загадочности испытания — есть, но что при этом все они ложны, ибо
в сфинксе звучат эхом самих догадок, которые, может статься, по мере
возрастающего в итоге искушения, и ведут человека к верной погибели. Во-вторых же,
на сей раз у Пастернака, искуситель, ему задающий вопрос или, лучше сказать,
коварную головоломку, — кто и что бы за его мембранным голосом ни таилось, —
сознает себя — или и впрямь пребывает? — не внутри истории, а на самом ее конце,
для кого-то, быть может, и крайне плачевном, но для него-то вершинном, венчающем
и, уж конечно, покойно-статичном, как то окончательное по значению место, с
которого Вий ставит в повести точку *.
* В классическом фильме «Падение Берлина» художественный Сталин, как
известно, читает восторженно-подобострастному пролетарию пушкинские строки:
