 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины: Орел, с
отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне.
Читает с таким самодовольным упоением, словно Пушкин-пророк именно ему
эти стихи посвятил или даже как будто он сам вложил их в доверчиво вдохновляю-
щиеся уста. Особенно многозначительное ударение делается, не без помощи гру-
зинской акцентировки, на «отдаленной вершины» и на «со мной наравне»: по праву
гордая, любящая одиночество, высматривающая издали добычу птица вынуждена
смиренно застыть перед таинственным хищником, на которого равняются ее
природные качества и которому следует весь подлежащий органический мир.
Кто из нас не похохатывал над этими «кадрами»? Мало ли потешающихся До сих
пор? Знай поэт о таком перевоплощении, что есть духу сбежал бы с мастерской
высоты и растворился в толпе стихоплетов. Представьте-ка себе заоблачную
вершину, поневоле превратившуюся в пьедестал для несусветной сказочной
фигуры...
А ведь смеемся мы гут невпопад. Не над чем зубы скалить! Разве что над своей
же младенческой слепотой или над собственным страхом, которому иначе не
совладать с чудовищнейшей реальностью.
Вот и выходит — не парадоксально ли? — что в первом случае, уже нисколько не
удивляясь мрачности тютчевского озарения, мы все-таки находим ситуацию
развивающуюся и человека исторического, который, если даже он и обречен, сохраняет
в себе неразгаданность будущего, тогда как в случае втором мы по сей день дивимся
непостижимости особого — с подведенной черты — внимания к человеку всего лишь
смертному, испытуемому опосредствованно в замкнувшемся кругу и, главное, окажись
он действительно мастером, безвозвратно лишающемуся исторического, более или
менее гадательного горизонта. А ведь это я о Мандельштаме, который так хотел
верить, что «небо будущим беременно»! Спрашивается: может ли отраженно-
загадочное, отовсюду лезущее, повсюду заглядывающее, во все стороны пальцами
тычущее, на тысячи голосов бормочущее либо горланящее природное чудище, —
способно ли оно однажды, когда выйдут сроки, перерасти или преобразиться — по
примеру тютчевского тождества — в чудовище сверхприродное и двойственное,
подстерегающее одиноко и целенаправленно, сосредоточившее в себе наши пути и
перепутья, в человекозверя, загадывающего на первый взгляд внятные и смысловые, а
на самом деле путаные и бессмысленные головоломки, — и преобразиться именно для
того, чтобы теперь уже собственной волей утвердить у нас раз навсегда такую технику
террористической власти, при которой ложность загадки оборачивается непреложной
истиной бытия, тщетность гаданий — законом осознанной необходимости, а их общее,
призрачное в застойности время — единственной мерой смертного ожидания? Только
прежний ли это окажется сфинкс, и то же ли самое перед ним ожидание? Или, быть
может, пока оно длится, кто-то свыкнется с мыслью, что разгадки тут нет, есть лишь
сфинксоподоб-ное, на пружинах, страшило: подберет за туманом бессмыслицы самый
грубый смыслооткрывающий ключ и, решительно вставив его в механическое
отверстие, распахнет снова настежь время истории? Хоть в уме только, хотя бы задним
числом... Или же, может быть, кто-то другой, в механизмы не веруя и об истории не за-
ботясь, просто-напросто скажет себе, что Эдипова смысла в отверстии нет, так что не к
чему попусту и пружины нащупывать?.. Словом, выход нашелся бы, с ключом или без,
да и за Пастернака я бы тотчас ответил, если бы не стояло в ушах чье-то — вползвука,
одними губами — пронзительное «за что?», на которое не приносят ответа все эти
благоразумные или и, разумеется, ответа не даст тот, кто спрашивать привык только
сам *...
* Как говорят в таких случаях на допросе следователи: «Здесь вопросы задаем
мы».
