 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
X. — Хотите вы того или нет, ситуация восходит к древнему мифу. Но время-то в ней
сегодняшнее! Ибо если крик жертв вас не покидает, если их голос не дает вам покоя,
значит от вас-то и требуют они разгадки, пока вы все ходите вокруг да около. Ну а если
ее вообще не предвидится, если самой загадки не было и нет, тогда скажите прямо, что
ждут они понапрасну; Пастернаку же при таких обстоятельствах надо было не
ввязываться в разговор и в чужую судьбу не вмешиваться, так как ведь, следуя этой
логике, Сталин оказывается, по вашему выражению, лишь чьей-то обманчиво-
иллюзорной приманкой. Не потому ли вы, едва начав рассказ, на полуслове его
прервали, так и не выяснив для себя, кто же задал Пастернаку вопрос?
— Что ж, к рассказу мы сейчас вернемся, да только, — не так уж далеки вы от истины,
— рассказывать тут, собственно, нечего. Но можно ли хотя бы надеяться, что в
результате станет яснее — а поэтому и безобидней — приманка? Увы!.. Ведь не ради
такой прозрачности пустился я в тягостные отступления, вызывающие во мне самом
чувство растущей несообразности и головокружительный привкус тошноты! Мало, что
ли, у нас свидетельств о Сталине? Недостает ли еще каких уточнений? Но, скажем, был
или не был он агентом охранки (крайне сомнительно), умертвил Горького или нет
(вполне вероятно), — освещения это уже не прибавит, а тьмы за очевидностью не
шелохнет: ни разглядеть получше чудовище, ни, тем более, его одомашнить ответ,
разумеется, нам не поможет. Что же в той темноте? Человекозверь? На сей счет, в
связи с польской «кампанией» 1939 года, Гитлер так отзывался о своем недавнем
союзнике (которого, впрочем, ставил высоко): «Даже если у него в руке револьвер, а
противник вооружен лишь ножом, он дождется, пока тот уснет; это — Голиаф,
опасающийся Давида. Лютость дикого зверя сочетается в нем с малодушной низостью
человека» *.
* Согласно записи Германа Раушнинга, в марте 1944 года Гитлер делился
этими мыслями с румынским диктатором Антонеску.
Это ли приближает нас к вашей разгадке? Однако и здесь речь идет просто-напросто об
исторической особи, которая не только предельно ясна, но в самой этой ясности так
опостылела, что, пожалуй, могла бы служить абсолютным мерилом той беспросветно-
убийственной скуки, какой вообще неизбывно разит от всяческих «деятелей истории».
Что ж тогда остается во мраке? Быть может, беспримерная — не столько даже по силе
упорства, сколько по затаенной, вплоть до посмертных глубин, живучести — воля? Но
насколько же,— тайное снова выдано явным, — тускл, тяжел и топо-рен несущий ее
сосуд! Нет, этого вероломно-опасливого Голиафа никак не запишешь в романтические
герои. Что в нем, пусть скажут мне, интригующе-загадочного? Где и в чем — как у
того же Адольфа — без удержу вспыхивающий демонизм? Если он в Сталине подчас
себя и выказывает, то уж выражение себе находит какое-то сумеречно-мутноватое,
проявляясь не в нагляднейших формах государственной пакости или политического
окаянства, не там вовсе, пожалуй, где он исподволь ставит подножку обескровленному
противнику или ошарашивает жертву внезапным приступом своего людоедского
юмора, а в рамках, с позволения сказать, гораздо более интимных, когда, насупившись
в углу за столом на кремлевской вечеринке, предоставленный, в сущности, самому
себе, он швыряет для развлечения в лицо жене чьи-то слюнявые, из пепельницы,
окурки. Но какая же тут неясность? Сценка до того знакомая, почти антологически
характерная, что, вывод, по-видимому, напрашивается сам собой. Нужно лишь сделать
еще одно отступление Русская литература уже смолоду довольно быстро разглядела за
хмурящейся в туманах фигурой демонического господина самые заурядные, плоские,
стершиеся, как трюизм, черты мелкого беса Странные судьбы, диковинный мир и
удивительная «логика слова»! Ведь лермонтовский демон, несмотря на кое-какие по
