осознаю; проясняется исподволь. Просто. Сперва И. объявляет мне новости: не стало
Ф., А. горюет; вскоре следом и сама А.; затем П. исчезает, старенький «метр»... и т.п.
Наконец в один вечер по разным (каким? хоть убей... зато ясно, что разным)
причинам вымирают все до единого! близкие: ветхие, крепкие, нежная И., дети
тоже. В довершение (но какой же тут «верх»?., мелкий знак...) убеждаюсь в своем
увечном ничтожестве: рука правая явно отсутствует, левая норовит отказать, да и
ноги-то... так себе, не ноги, а якобы. Впрочем, как-то бреду, слоняюсь один: то ли
жду кого, то ли без цели один... или разбежались, как от чумы? Мысль о
самоубийстве с неопровержимостью: монотонно в мозгу сверлит, без задоринки,
хотя солнце поблескивает под ногами, ветерок над обрывом колышет траву... Нет, не
решусъ\ Прошу есть ли кто? себя убить, в одолжение; вижу (вид заговорщицкий;
лица в тени) кучку серых и сирых (но что ж затевают?), тем же помыслом (мойГ)
одержимых фигур; шушукаются, озираются... Или это запрещено? Там и сям лужайка
с пролысиной; вспышки голой, бесстыжей земли; с неба чистый ультрамарин;
краски лета насквозь чужие, отчужденные в их нестерпимости («цвет парменидов»).
Хочу всучить кому-то («надо платить!») две-три блеклых купюры; одна, зеленоватая,
из несуществующих: 125. Нет, никто не берет. Какой-то чернявый, жалкий,
всклокоченный (С.М.?.. узнаю затравленный взгляд) клянчит их у меня... дозарезу, туда
же: последний расчет.
Когда, поколебавшись, неловко отказываю, вдруг бросается (взяв разбег широко, по-
спортивному) в пропасть. Еще этого не хватало! Угрызение, хоть зубами скреби: стать
виновником тут\ такой смерти!! Вконец уничтожен... куда ноги несут?.,
уничтоженный, лищ-ний. Дети были... но где они? как их зовут? Вижу в воздухе их
расширенные зрачки; потемнели, следят, не мигают... Плачу, что ли? Ничуть; все во
мне как-то сморщилось; каждой клеточкой, чувствую, пересох. Вес пера. Ни души]
Нет любимых] Зато мир вокруг неузнаваем («кто мог бы подумать?»), переливчатый,
преображенный (во чтоТ), в чистом виде «новые времена» и совсем как (или?..)
после светопреставления. Ну а впрочем, «жизнь продолжается». Задняя («во двор»)
часть стадиона. Тень пространная («Кирико»), наискось, фиолетовая. На стене жанр
обычный (плакаты, лозунги), неудобочитаемый. Пусто. По каким-то словам оратора
(хотя отсюда едва слышны; выступает же, кажется, Т., наш милейший профорг)
заключаю, что «минула тысяча лет». Длинный пассаж об И.В.С. Здесь ли он? То есть
трубка, сапоги, погоны? Нет, игра тут идет куда более тонкая. Ломаю голову: разве
что... По откуда-то спущенной веревочной лестнице деловито («не на трибуну ли?»)
поднимается седоволосая (острижены коротко; отливают стальным) женщина ростом,
так сказать, с лилипутицу, в голубоватой до пят («медицинская служба?») шинели. За
ней личная (громоздко) свита (вверх). Лицо: губы краткой тесемочкой, носик
востренький, аккуратный, морщины как перышком; лет, пожалуй, семьдесят с
хвостиком. Нет, дальше не может, стара. Возвращается наземь. «Нет, нет, слишком
поздно», кому-то из свиты. Знаю: поздно. Завечерело. Куда себя деть!
Сумасшествие тихое, вкрадчиво-нежное... лишь бы только не вспыхнуло, чужих напу.-
гав. Голые дети (плоть иных веков]), лестницы (задохнешься]), беглый, рассеянный
промельк глаз, молодые, в объятьях сплетенные люди с каплями, струйками пота на
теле, все глядит отстраняюще, замкнуто, слепо: своих нет, я ни в чем себя не
нахожу. Свет домашний, почти абрикосовый в этих низких, но зато просторных залах-
комнатах, тянущихся анфиладой; где-то в простенке постная, плоская физиономия
Сталина; подчас вдруг проблеснет пыльный стоячий луч; щеки, плечи, зубы, колени...
все струится, скользит, мельтеша белизной. «Мелочи жизни»... быть может, привыкну?
Или лучше покончить сразу, угадав наконец, что нечего ждать! Да и нет, за и против,
их акробатический калейдоскоп (нет ни штор вокруг, ни ковров; окна светятся, пол
лоснится), за которым гонюсь, не умея решиться, до последних на свете концов. С тех
концов истончаются в голове облака буква к букве, строка за строкой: настоящая
|