 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
кандальный звон по ссылочным сибирским трактам... да только теперь, когда не стало
нигде горизонта, прежний ли в них слышится звук и те же ли вдаль плывут отголоски?
Небо заспанное, безучастно-щемящее отзывается эхом где-то низко над головой,
возвращая их нехотя на грешную землю, где притянутые как магнитом к обозу бабы и
мужики из соседней деревни провожают, бредя за ним долго вслед, мелодичное
шествие обреченных. А потом, точно так же заслушавшись, не спешит в уже
пышущий, ждущий хозяина паровоз пожилой машинист на станции: «Спойте, братцы,
спойте еще! Уж больно они хороши, ваши песни!» И они, должно быть, нисколько не
хуже, но даже, пожалуй, свободней и краше, когда вырываются из задраенных наглухо
и бегущих весело в Новосибирск вагонов, а затем льются, плавные, с плоскодонных
барж, прокатываясь и замирая по берегам Оби...
* Лучше, чем когда-то Пастернак, о них и сейчас не скажешь.
X. — Это — выбор?
— ...Такова она, воля, историю на повороте покидающая, — ни сон, ни явь, но сквозная
воля, не знающая более ни цели, ни границ...
Как тут, право же, не вспомнить одержимого волънопевца Ницше и его
меланхолический, без конца поминаемый всуе amor fati:
Мир — зияющий выход
В несметность немых леденящих пустынь.
Кто утратил то, что утратил ты,
Не найдет покоя.
Или ницшевский сумеречный, на канате тончайшем одноголосый нигилизм здесь вовсе
— даже в парадоксальном совпадении — не к месту? Или — ибо и так всерьез говорят
— при всей нашей захлебывающейся сообщной тяге к шири ермацкой (и соловецкой),
к размаху (и вспыху) аввакумовскому, к гоголевскому колесящему (или ведьминскому)
простору сама по себе голая воля ради воли человеку русскому — и, конечно, русскому
страстотерпцу — не нужна и не свойственна? Что ж, не только, по-видимому, ледяные
пустыни полнятся этими хоровыми сибирскими песнями*...
* Что наркоманически уносящая «до конца света» воля оборачивается для
несомого клеткой беспросветной неволи, знает нынче каждый младенец и давно
навязло в зубах. Но на что бедолаге прописная мораль? Нет, не в том дело. Не там,
может быть, и его непоправимейшая беда... Кто ж не видит, что перед этими
песнями, их прощальным и безымянным, тянущимся «в один голос» обозом о
человеке русском толковать не пристало, да и слыхом ведь больше о нем не слыхать:
только мнутся и топчутся перед тем голым местом очумелые кучки и кучищи «лиц
русской национальности»?
Неволя безвременья в застоявшемся повороте времен перед сверхволевой и
сверхвременной интонацией Апокалипсиса... Как, с какой стороны — и с какого
конца — это «перед» мыслимо до конца! И возможно ли вообще мыслить, будучи
неотвратимо во власти интонации?
Но как же тогда еще раз, пусть он будет хоть тысячным, не процитировать тут
безусловно уместного песнелюбца и песнепроходца Хлебникова:
Когда умирают кони — дышат, Когда умирают травы — сохнут, Когда умирают
солнца — они гаснут, Когда умирают люди — поют песни.
X. — Но кому же дано свидетельствовать об их голосе?
