 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
социологической плоскости. Ибо миф по своей сути не социо- и антро-поцентричен, а
космологичен, и, стало быть, он не Космос соединяет с началами человека и общества,
а человека и общество воссоединяет с началами Космоса, не допуская последнего
господства воли и своезакония, но простирая над ними высший смысл — судьбу.
Антропоцентричный или социоцентричный подходы к решениям будут иметь в
качестве следствия произвольное смысло-творчество. Так, сохранение
антропоцентричной предпосылки допускает дальнейшее осмысление либо в форме
конструирования мифа (например, миф Ницше «о вечном возвращении»), либо в форме
мифопоэтического истолкования (например, оставленный Ницше нереализованным
замысел трагедии о новом Прометее) космогонического начала (например, «воли к
власти»), допускает историческую верификацию мифа (например, ставя ее в
зависимость от «сверхчеловечности» человека). Но это есть разрушение мифа,
превращение его в утопию, разрушающую тайну Космоса, но и лишенную условий
реализации, которая обрекает человека на путь саморазрушения. Так заканчивается
дерзание человека «стать не только превыше богов, но и превыше Мойр, то есть самих
законов природы, чтобы исправить и преобразить не только бывание, как форму
культуры, но и само бытие, как константную форму природы»
lj
. Еще раз подчеркну,
что миф никакой последовательной социо- и антропоцентричной позиции не выносит,
о чем, кстати, намекнул нам в своей древней загадке Сфинкс, проводив, прежде чем
умереть, Эдипа в историю своей двусмысленной улыбкой.
Потрясающее разочарование, которое принес опыт XX века (опыт реализации
радикальных идеологий, усвоивших новые мифы от новых Заратустр для новой породы
людей, где-то в глубине веков затерявшихся и застрявших в праисторическом времени-
безвременье, сознания не терпящим и по-своему его устраняющим, где в месте между
обезьяной и человеком расположен «облом» Шариков), обращает нас со всей
серьезностью к Заратустре старому и истинному, подобий не знающему, к мифу,
исторически сложившемуся, открывающему историю тем, что разделил добро и зло.
Если антропология расширяет наше сознание до пределов всемирно-исторических, то
миф расширяет его до пределов космических. Вот это воссоединение истории и
космоса, человека и мифа ни у Ницше, ни у истории не получилось.
Пытающаяся сегодня преодолеть эту пропасть, следуя по стопам вестников
европейской судьбы, Зигрид Хунке
70
ставит будущее Европы в зависимость от
отношения к Единому, по ту сторону дуализма находящемуся, противопоставляя свой
подход как ницшеанскому «Бог умер», так и значительно более взвешенному
гельдерлиновскому «Боги удалились». Дело не в том, что боги удалились от нас,
считает Хунке, а в том, что мы пошли не туда и ушли далеко к другим берегам. Сейчас
пришла пора возвращаться к себе. Следуя в этом вопросе Хайдеггеру, она несколько
расходится с ним в оценке местоположения современной западной цивилизации в
основополагающей индо-европейской мифологеме. Для Хайдеггера над Западом ныне
воцарилась ночь и время близко к полуночи, когда особенно темно, но, возможно, это
святая ночь. Ночь в канун Рождества. Хунке в своих выводах идет дальше, она видит
уже первые признаки рассвета, слышит первые вести со своего берега, первые
признаки наступления эпохи, расположенной «по ту сторону Сумерек Богов».
В заключение своих размышлений я обращу внимание на возможности, заложенные в
имманентном развитии индо-европей-ского мифа, которые, как кажется, недооценивает
Зигрид Хунке. Я обращу внимание на присутствие мифотемы возврата богов из
сумерек страны мертвых. Но данная мифотема слишком осложнена другими,
предрекающими на этом пути катастрофу и «мировой пожар», который если история и
выдержит, и преодолеет, то лишь очутившись и очнувшись на другом берегу, куда
забросила и вынесла ее враз вышедшая из границ сознания и воли стихия, и то будет
уж совсем другая история.
