 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
весьма неловкое положение врача, но все же нельзя принимать никаких мер.
Приступив только к лечению пациента, без принятия необходимых мер для
предотвращения его жертв, врач будет неправ. Но еще хуже поступит тот врач,
который сделает так, как это было в изложенном уже мною случае, и, вместо ответа
по поводу склонности пациента к извращенности, начнет на него кричать: "Вы
свинья, убирайтесь подальше, а не то я на вас донесу". Так же нерационально
поступил бы и тот, кто, не вдаваясь в подробности, донес бы на такого пациента.
Врачу надлежит прежде всего детально изучить больного, определить размеры его
извращенности и установить, является ли он действительно рабом наследственности,
честно помышляющим о своем исправлении и готовым идти на все, чтобы превозмочь
свое извращение, — или же это бессовестный эгоист, совершенно не считающийся с
нравственной стороной дела и желающий лишь в данном случае выкрутиться из
неприятного положения,— в обыденной же жизни уверенно прибегающий к извращенным
приемам и, стало-быть, представляющий собою очевидную опасность для окружающих.
Такие личности, которых довольно много, стараются чаще использовать врача в
своих интересах. Желая и в этом последнем случае придерживаться принципа
врачебной тайны, врач сделается как бы соучастником этого пациента. Но как
поступать в каждом отдельном случае врачу — при наличности бесконечного
количества переходных моментов между двумя этими вышеприведенными полюсами?
Выяснение подробностей, как мы уже говорили, является первостепенным и
необходимым, причем собственная некомпетентность врача обязывает его обратиться
к содействию специалиста (психиатра или невролога) и вынести убеждение в
искренности и добропорядочности пациента, в его желании побороть свою страсть и
в том, что больной до сего времени еще не поддавался воздействию своего
влечения, никому не нанесши вреда; врач примет все меры, чтобы оказать
содействие больному и на дальнейшее время, и даст ему указание (кроме совета
женитьбы) избавиться от своего состояния, и, если это окажется нужным,
порекомендует ему даже (horribile dictu) онанизм и кастрацию. При этом он
возьмет обещание с пациента немедленно явиться для поступления в лечебницу, как
только почувствует снова, что больше не в силах бороться со своим извращенным
влечением. Врачебная тайна при этом не должна быть нарушена. Такое отношение к
больному всего вернее может благоприятно на него повлиять и обеспечить общество,
чем судебные кары.
В худших случаях, когда больной окажется безнадежным, по собственной ли
его воле или благодаря невозможности бороться, и в тех случаях, когда какое-
нибудь преступление уже совершено, врачу лучше всего предложить пациенту
поступить в психиатрическую лечебниуу, в противном случае придется довести о нем
до сведения властей, в виду большой опасности больного для общества. Если же
последний решил взяться за рациональное лечение, то, разумеется, следует принять
меры, чтобы он не подвергался преследованию. Вообще же врачебная тайна должна
иметь определенные границы, вне которых молчание врача является уже соучастием,
и психиатрическая лечебница в этом случае является наилучшим пристанищем для
извращенного больного и исходом для врача, играя такую же роль, как и
изоляционные бараки для оспенных и холерных больных.
Взяв наиболее тяжелую категорию извращенных больных, мы имели в виду их,
как особенно опасных для окружающих. Но могут иметь место и такие случаи, как
составляющие основу драмы Брие "Les avaries". Субъект с невылеченным сифилисом
спрашивает сонета врача относительно женитьбы. Поступит ли честно врач, если он
только отсоветует пациенту и будет безмолвно присутствовать при совершении
такого несчастия, так как больной может его и не послушаться — исключительно
лишь в интересах торжества врачебной тайны? Не лежит ли на его совести сказать
больному: "Будьте осторожны! Если вы поступите несогласно моему совету, я
посвящу в вашу тайну невесту или ее отца". Я полагаю, что это его обязанность.
Но слишком осторожные действия в этом случае, применяемые обыкновенно к
невменяемым, совершенно исключаются, и врач может прямо сказать:
"Конечно, в качестве врача, я обязан строго оберегать вверенную мне тайну
вашего состояния, пока оно не посягает на интересы других. Но если вы после моих
объяснений все же не остановитесь перед тем, чтобы погубить навеки девушку,
надеясь на то, что врачебная тайна обязывает меня молчать, то я принесу в жертву
долг врача социальному долгу. И отныне я приму все меры, чтобы помешать
осуществлению такого несчастного поступка".
Так, но никак не иначе, представляю я себе долг уважающего себя врача.
Аналогичный случай имел у меня место с одним молодым чахоточным человеком.
Высказав ему мое категорическое мнение в ответ на его намерение жениться, я
