 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
барьер, отделявший область на юге, находившуюся под влиянием римской католической церкви, от
протестантской северной Германии. Другие империи (военные, церковные, культурные) как бы
простирались в Германию: с запада - чувственная и рациональная Франция; с востока - неграмотная,
религиозная и династическая Россия; с севера и северо-запада - индивидуалистическое
«протестанство», а с юго-востока - азиатская беспечность. Все конфликты между Востоком и Западом,
Севером и Югом достигали своей завершающей фазы в сражении, происходившем в той или иной части
Германии - и в душе немца.
Таким образом, с самого начала Германию постоянно будоражило травматической чередой
дивергентных влияний, которые усугубляли и обостряли специфическую форму универсального
конфликта между восприимчивостью и защитным упрямством. Поэтому Гитлер обещал не только
военную победу над центрами вторжения, окружавшими рейх, но и победу расового сознания над
«бактериальным» вторжением чужой эстетики и этики в немецкую душу. Его целью было не только
заставить немцев забыть о поражении Германии в первой мировой войне, но и полностью очистить
немецкую культуру от поразивших ее инородных ценностей. Для измученных немцев это было
настоящей «свободой»; другие свободы, в сравнении с ней, казались смутными и несущественными.
Сильное лекарство этого воззвания Адольфа Гитлера адресовалось рейху, который был большим
и ощущал себя потенциально великим, но, в то же время, чувствовал уязвимость своих границ и
неразвитость своего политического центра. Оно адресовалось национальному духу с огромным
региональным наследием и возвышенными стремлениями, но и с болезненной внушаемостью и
глубоким сомнением в своих основных ценностях. Только противник, способный оценить всю глубину
воздействия такой ситуации на борьбу молодежи нации за идентичность, может предугадать
исходящую от них - и от него - опасность.
Доводившие немцев до отчаяния парадоксы привели к тем экстремумам немецких противоречий,
которые, как считалось (еще до Гитлера), составляют две разных Германии. В ответ на чувство
культурного окружения один тип рейхс-немца стал, так сказать, «слишком широким», тогда как другой
- «слишком узким». То, что у других наций имеют место аналогичные конфликты между
космополитизмом и провинциализмом, не устраняет необходимости понимания немецкой версии этой
дилеммы. «Слишком широкий» тип отрицал или ненавидел этот немецкий парадокс и принимал весь
окружающий «чужой мир»; он стал космополитом сам того не ведая. «Узкий» тип пытался
игнорировать иноземные соблазны и превратился в «немца» чистейшей воды — карикатуру на
немецкий национальный характер. Первый всегда был доволен, если его принимали за англичанина,
француза или американца; второй же высокомерно преувеличивал узкий перечень его немногих
истинных качеств. Первый чувствовал и мыслил в олимпийском масштабе; второй стал покорным и
механическим до исключения всякой мысли и чувства. Первый часто всю жизнь страдал от ностальгии,
находился в добровольном изгнании или был потенциальным самоубийцей или психотиком; второй
оставался дома или там, где он чувствовал себя как дома, и, скрежеща зубами, продолжал быть немцем.
Мир восхищался первым и насмехался над вторым. Мир, пока не стало слишком поздно, не
обращал внимания на то, что ни один из этих типов не вел к возрождению на национальном уровне той
зрелости и того монументального достоинства, которые временами характеризовали бюргеров и
ремесленников отдельных областей Германии. Мировое сообщество не ведало и о том, что оба этих
типа не чувствовали себя уверенно и в безопасности в этом мире, и что ни один из них не принимал
участия в политической эмансипации человечества.
Предполагать, что национал-социализм появился вопреки интеллектуальному величию
Германии, - значит совершать роковую ошибку. Нет, он был естественным результатом особой
социальной - или, скорее, асоциальной - ориентации ее великих людей.
Нам не следует ограничиваться здесь обсуждением реалий такого одинокого
человеконенавистника как Ницше, которому повезло умереть сумасшедшим и обманутым вместо того,
чтобы стать невольным свидетелем абсолютной реальности тех одетых в форму «сверх-человеков»,
которых он помог создать. Мы вполне можем отыскать людей, умеющих разбираться в реальной жизни,
таких как Томас Манн, кто во время первой мировой войны, по рассказам, подбадривал немцев говоря,
что в конце концов обладание таким философом как Кант более чем компенсировало Французскую
революцию и что «Критика чистого разума» была, фактически, более радикальной революцией, чем
декларация прав человека. [Janet Flanner, «Goethe in Hollywood», The New Yorker, December, 20, 1941.]
Я сознаю, что это вполне могло быть способом великого интеллектуала указать на заблуждение в
нужное время, что является привилегией интеллектуала в период критического положения его народа.
Но это заявление также иллюстрирует благоговейный трепет немцев перед подавляющим, одиноким и
