 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
теологической, метафизической и позитивной), но схемы эти имеют служебный характер и
целиком подчинены фиксации эмпирически данной реальности.
Реальным в истории оказывается все то, что может быть наблюдаемо, описано, измерено, что
связано непосредственно с представляемыми зависимостями. Историческое описание фактов
следует таким образом за методикой эмпирического естествознания, освобождается от
спекулятивности и психологизма классической философии истории и ведет к представлению
истории как связи (связей) фактов и, кажется, к тому, как «все это в действительности»
происходит.
Надо сказать, такого рода переориентация исторического знания оказала несомненно
позитивное воздействие на ряд исторических дисциплин. Стала быстро развиваться
гражданская история; более внимательного, нежели прежде, изучения удостоилась
экономическая сторона жизни общества; элементы статистики, социологии и некоторых
естественнонаучных методик, включаемые в историческое исследование, позволили создать
более широкие и точные представления о массовых процессах в истории общества. Анализ
вещественных результатов жизни и деятельности древнейших предков современного
человека дал возможность сформировать гипотезы о происхождении человечества и о
дописьменной его истории. В ходе этого анализа выделились, а затем и оформились в
качестве особых дисциплин: археология и история материальной культуры, а также близкие
им этнография, социальная и культурная антропология.
История в работе своих новых дисциплин с помощью точных методик обретала
«широкомасштабное» видение: она открывала массовые движения, процессы накопления
вещественного богатства, разнообразие письменных культур и форм человеческого
взаимодействия. Мыслительные, психологические, личностные аспекты человеческой
деятельности, столь привлекательные для философии истории, отодвинулись на второй план;
разнообразие нового практического материала как бы заслонило их, как бы затемнило их
значение для описания социальной реальности. Человеческий состав истории, открытый для
фактического изучения, для определения его массовых, масштабных характеристик, оказался
в значительной мере приравнен к другим компонентам истории как естественного процесса:
к вещам, к вещным связям, к «логике вещей». И хотя такое сведение деятельности людей к
«логике вещей» на первых порах обещало заметное прибавление исторического знания, оно
же создавало серьезные трудности для понимания истории как процесса и для трактовки
конкретных событий, сдвигов, новообразований [1].
1 Некоторые историки с тревогой отмечали узость подобного подхода. Арнольд Тойнби
писал: «Известно, обращение с людьми или животными, как с неодушевленными
предметами, может иметь катастрофические последствия. Почему же нельзя предположить,
что подобный образ действия не менее ошибочен и в мире идей? Почему мы должны
считать, что научный метод, созданный для анализа неодушевленной природы, может быть
перенесен в историческое мышление...» (Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С.16).
С точки зрения последовательно научного (каким он представлялся в конце XIX в.) подхода
главными источниками знания оказывались вещественные и письменные памятники; люди
включались в это знание, поскольку они «высвечивались» этими источниками. Не вещи и
знаки трактовались через призму деятельности людей, но, наоборот, деятельность людей
сводилась к вещам и знакам. Отметим, что в социологии этого времени (Э. Дюркгейм, В.
Ленин) была попытка, отчасти реализованная, рассматривать повторяющиеся,
«принудительные» формы взаимодействия людей как своего рода вещи, составляющие
фактическую базу научного социального исследования.
Письменные памятники, в той мере, в какой они сопоставлялись друг с другом и с вещами, а
не с людьми и их действиями, тоже начинали уподобляться вещам. Возникла перспектива
изучения языка как автономного образования или естественно функционирующей системы
знаков; позже эта перспектива была реализована в лингвистике XX в.
