 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Александр Евсеевич Хинштейн: «Какого цвета страх»
234
Губернатор. Что значит — против нас?
Опоздавший. И против вас. И против сынишки вашего. И против шурина — как его…
Пупынина!
Губернатор. По какой статье?
Опоздавший. Всех и не упомнишь… Я на бумажку записал… 160-я статья — присвоение
и растрата. 174-я — отмывание. 199-я — неуплата налогов. 285-я — злоупотребления. 286-я —
превышение власти. 289-я — незаконное участие в предпринимательстве.
Голос из толпы. А насчет взяток ничего там нет?
Опоздавший. Вроде нет…
Гробовая тишина. Все замирают в оцепенении.
Голос из толпы. Допились…
Губернатор (растерянно). Вот она, водка проклятая…
Гаснет свет. Конец.
Ремарка автора. Каюсь: последнее явление от начала до конца является плодом моей
фантазии. Никаких дел против губернаторской семейки в Костромской области не возбуждают
и возбуждать не хотят. Власть губернатора Шершунова — поистине безгранична.
Именно поэтому в нашем фарсе нет эпилога. По крайней мере — пока…
А вот ещ¸ один фольклорно-мифический персонаж — Константин Натанович Боровой.
Не буду скрывать: я не люблю Борового… Я, впрочем, не люблю и всех остальных своих
героев, но к большинству из них отношусь если не с уважением, то хотя бы отдавая должное их
размаху, наглости или смелости. Они — хищники, опасные, зубастые, сильные. Враги.
К Боровому же ничего подобного я не испытываю. Льва или волка уважать можно. А как
уважать маленького зверька скунса, который, как известно, отражает нападки врагов тем, что
резко портит воздух.
Впрочем, на скунса Боровой ни капельки и не похож. В моем сознании он, скорее,
ассоциируется с другим животным — сытым, домашним котом. Та же улыбка, повадки, леность
в каждом движении, мурлыкающий голос. Я даже вижу шерсть на кончиках его ушей…
Никогда не забуду, как я шел по Тверскому бульвару. Светило солнце. На фронтоне
доронинского МХАТа вывешивали новые афишы.
Но я не видел ни солнца, ни театра. В моей груди клокотало бешенство. Клокотало,
бурлило, рвалось наружу… Я снова и снова представлял себе выражение лица Борового, когда
он делал ЭТО, как светился он от чувства безнаказанности и вседозволенности, как упивался
им, и осознание собственного бессилия душило меня.
Еще я представлял, как ворвусь сейчас в кабинет к главному, как кину на стол заявление
об уходе — картинно, высоко подняв голову, — и предвкушение этого мига вызывало во мне
сладостную дрожь.
Не помню, как доехал до редакции. Главный сидел за столом, читая свежую верстку.
—
Объясните, что происходит? — выпалил я с порога.
Он потер переносицу, удивленно воззрился на меня:
—
Что именно?
—
О чем вы договорились с Боровым? — Я кипел, как чайник на конфорке.
—
Как договорились? — Главный решительно ничего не понимал. Я, впрочем, тоже.
—
Боровой сказал, что никакого материала о нем не будет. Что вы ему пообещали.
—
Ты что, с ума сошел? — Он посмотрел на меня так, как смотрят врачи-психиатры на
только что поступивших пациентов. — Ничего я ему не обещал. Пиши что хочешь…
Из чайника, кипящего на конфорке, я разом превратился в сковородку, поставленную в
раковину под холодную воду…
А после этого в редакцию приехал следователь прокуратуры. Обычно следователи к
журналистам не ездят: вызывают их повестками. Но здесь ситуация была иная, и повод иной —
не кто-нибудь, сам депутат Госдумы Боровой накатал в прокуратуру заявление. Он не
оспаривал приведенных мной в статье фактов, не требовал посадить меня за клевету. Нет, он
